Русская автобиографическая проза XX века связа­на с традициями отечественной литературы прошлого, в первую оче­редь с художественным опытом Л. Толстого и С. Аксакова. Как бы ни был близок автор к своему герою, но, по наблюдениям Н. Руба-кина, «описывая самого себя, свою жизнь, поступки, мысли, пере­живания, он на деле описывает уже чужого человека». Л. Гинзбург тоже акцентировала внимание на нетождественности автора и героя даже в самых автобиографических романах, поскольку «герой вос­принимается как принадлежащий другой, художественно отражен­ной действительности».

К изображению детства писатели подходят с разными творчес­кими задачами. В одних произведениях главным оказывается сам феномен детства, детского мировосприятия; в других детство рас­сматривалось как самое счастливое время; в третьих — как старто­вый жизненный этап.

В первые десятилетия XX века можно выделить две тенденции в изображении детства. Одна нашла отражение в автобиографичес­ких повестях М. Горького, другая — в повести А. Белого «Котик Ле­таев».

К реконструкции детских ощущений и представлений обратил­ся в 30-е годы М. Зощенко. В повести «Возвращенная молодость» он прошел со своим героем обратный путь — от тридцати лет до мла­денчества. Опыт А. Белого развит и в «Других берегах» В. Набокова. Особый интерес представляют книги, где в герое (в раннем ли дет­стве или чуть позже) подчеркивалось творческое начало,— просле­живается путь рождения писателя. К ним относятся произведения М. Пришвина («Кащеева цепь»), И. Бунина и В. Набокова.

И. Бунин и В. Набоков Дом-Россию потеряли навсегда, покинув родину после Октябрьской революции. Как бы ни проклинали они большевистскую власть и новое государство, Россия оставалась в сер­дце до конца дней, а в автобиографических произведениях осуще­ствилось своеобразное возвращение в родные места.

«Жизнь Арсеньева» (1927—1933) не о том, как стал писателем Иван Алексеевич Бунин, а о рождении творческой личности в Алексее Арсеньеве на благодатной среднерусской почве. Чувственное воспри­ятие жизни в основе всех его впечатлений («...Эту меловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню»). Детские впечат­ления осознаются писателем как самые важные, а потому сохранен­ные с далекой поры и воспроизведенные так зримо живущими в том «глухом и милом краю <...> где так мирно и одиноко цвело мое ни­кому в мире не нужное младенчество, детство...» Именно детство помогает установить связь прошлого с настоящим: «Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своими собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими записями и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ».

Интуитивно И. Бунин и его герой отталкивались от социальных проблем: «Я написал и напечатал два рассказа, но в них все фальши­во и неприятно: один о голодающих мужиках, которых я не видел и, в сущности, не жалею, другой на пошлую тему о помещичьем разо­рении и тоже с выдумкой, между тем как мне хотелось написать про громадный серебристый тополь». Героя отталкивает не просто соци­альный аспект, а фальшь; не имеющий жизненного опыта молодой писатель готов лишь к восприятию поэтичности мира.

Общая для эмигрантов тоска по России в «Жизни Арсен ьева» переключалась автором в тональность не столько грустную, тягост­ную, сколько жизнеутверждающую. Как позднее и у В. Набокова, в «Жизни Арсеньева» передано ощущение кровной связи с родиной. Она еще сильнее подчеркнута в отъединенности героя и от собратьев по профессии, и вообще от людей: «Я испытал чувство своей страш­ной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание,— что это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого?». От любых впечатлений — поэтических, любовных, родствен­ных — автобиографический герой неизменно возвращался к пости­жению своего призвания: «Спрашивал себя: все-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире... и видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дня и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей, иногда называемых собы­тиями... а еще — нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить». Хотя рассказана только юность Арсеньева, но, как замечает О. Бердникова, «перед читателем романа предстает дей­ствительно вся жизнь его героя». Полувековая дистанция между героем и автором-повествователем проявляется в сочетании юной не­посредственности и свежести восприятия мира со зрелыми раздумь­ями о жизни человека, о радости и трагизме его существования.

«Другие берега» Набокова (1954) возвращали потерянный рай детства. В. Набоков возвращал себе Россию и себя в Россию. Книга кончалась отплытием в Америку, но «другой», далекий берег был на­всегда приближен, запечатлен. Сбывалось обещание автобиографи­ческого героя «Дара» — вернуться в Россию строчками своих книг. Чтобы «пробиться в свою вечность», писатель обратился к изучению младенчества: «Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспы­шек с уменьшающимися промежутками. Глядя туда со страшно да­лекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в ТОт день во­сторженно празднующим зарождение чувственной жизни». Именно чувственное восприятие и позволило писателю воссоздать Россию, родные места, не только умом, но кровью осознать эту связь: «Я с праздничной ясностью восстанавливаю родной, как собствен­ное кровообращение, путь из нашей Выры в село Рождествено».

Если Россия в детские и юношеские годы героя И. Бунина—источ­ник его писательского дара, то в книге В. Набокова вечная связь с ней осуществлена памятью художника. Третья редакция произведения со­здана в 1966 году под названием «Speak Memory» — «Память, говори».

А. Гайдар «Школа», В. Катаев «Белеет парус одинокий», «Хуторок в степи», «Катакомбы», «Лёнька Пантелеев», К. Паустовский «Повесть о жизни».

На воспоминаниях о детстве построены некоторые книги О. Бер­ггольц и В. Астафьева. Объединяет их предельная искренность авто­ров, исповедальность. В повестях Астафьева 1960—1970-х годов глав­ным героем являлся мальчик, подросток. Это относится и к Ильке из «Перевала», и к Толе Мазову из «Кражи», к Витьке из «Последнего поклона», к Мальчику из «Оды русскому огороду». Общее у назван­ных героев — их раннее сиротство, столкновение с материальными трудностями в детстве, повышенная ранимость и исключительная отзывчивость на все доброе и прекрасное.

Главное в самоанализе героя «Последнего поклона» (1960-1989) — понимание того, что дали ему и чем были для него родные и близ­кие люди, живущие, казалось бы, в сфере сугубо практических по­вседневных забот и интересов. В построении повести важна не био­графическая последовательность, а принцип выделения первых открытий мира, первых проверок силы, смелости, первых оценок старших людей. «Лежал, думал, пытался постигнуть человеческую жизнь, но у меня ничего не получалось. Впоследствии я убедился, что жизнь постигнуть даже взрослым людям не всегда удается»; «...но ничего этого я пока еще не ведаю, пока я свободен и радостен, как благополучно перезимовавший воробей».

В «Оде русскому огороду» при изображении Мальчика чувство­валась авторская ирония («не мог знать, как ни тужился»). И не па­фос утверждения («никогда не забуду», «потом пойму»), а горькую усмешку замечал читатель в отношении взрослого к неведению дет­ства: «Наивный мальчик! Если б все в мире делалось по воле детей, не ведающих зла». В поступках Мальчика теперь больше внимания обращается на то, что хотелось бы забыть, да не удается, что пятном лежит на совести и никак не украшает биографию. «Память моя, ты всегда была моей палочкой-выручалочкой. Так сотвори еще раз чудо — сними с души тревогу, тупой гнет усталости... И воскреси,— слышишь! — воскреси во мне Мальчика, дай успокоиться и очис­титься возле него». Путь героя — через муки, страдания, понимание своего долга перед старшим поколением к осознанию ответственно­сти за себя и свое поколение.

Одна из тем автобиографической прозы последнего десятилетия связана с раскрытием непростых отношений между отцами и детьми.