Отечественная литература 20 века

29. Тема родины в поэзии Есенина

Интерес русского читателя к творчеству С. Есенина не удавалось подавить даже жесткими запретами. С. Есенин уже давно возвращен в отечественную литературу. Современный читатель с трудом представляет его в числе «закрытых» авторов. Тем не менее не так просто, оказывается, разобраться в его творческом пути, в своеобразии художественной системы, в творческих связях, в причинах разноречивого восприятия есенинских стихов его современниками. Опираясь на исследования А. Марченко, Н. Шубниковой-Гусевой, В. Мусатова и других авторов, выделим те черты поэта, которые определили его место в истории русской литературы XX века.
Первое выступление С. Есенина в печати состоялось в 1914 году. Его, как самородка, с интересом слушали в салонах символистов. Настоящее благословение он получил при личной встрече с А. Блоком. С шести отобранных мэтром стихотворений и началась печатная история поэзии С. Есенина, он публиковал свои стихи и в составе группы «Скифы», и как крестьянский поэт, и как имажинист. Он участвовал в создании печатных органов этих групп, подписывал декларации. С некоторыми членами поэтических объединений он был в чисто дружеских отношениях (Н. Клюев, А. Мариенгоф). Общение с Н. Клюевым было крайне важно и в плане творческом.
Имажинистом С. Есенин стал, уже будучи автором нескольких поэтических книжек. Имажинизм, как пишет В. Мусатов, помог С. Есенину преодолеть «пастушество», обрести художественную зрелость.
С какой бы группой С. Есенин ни входил в контакт, он всегда настаивал на своей независимости. До конца дней, оставаясь поэтом «золотой бревенчатой избы», он не хотел называться крестьянским поэтом: «Зачем? Я просто — поэт, и дело с концом». Подписывая декларацию имажинистов, он тоже не чувствовал себя связанным их программой, а после возвращения из-за границы вообще вышел из группы. «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова,— говорил он,— поэтому у них так и несогласованно все».
Глубокое влияние оказал на С. Есенина Пушкин. Об этом, имея в виду произведения о Пугачеве, позднюю лирику, «Анну Онегину», писал В. Мусатов. Если в начале творческого пути С. Есенина благословил великий лирик XX века А. Блок, то финал этого пути освящен именем Пушкина. Неслучайно гроб С. Есенина был трижды обнесен вокруг памятника Пушкину.
Творческий путь С. Есенина охватывает всего полтора десятилетия. Однако он необычайно насыщен художественными поисками, экспериментами. Стремясь к максимальной адекватности воплощения своих замыслов, С. Есенин обращался к разным литературным жанрам (лирические стихи, поэмы, драмы). Песенность его лирики, ее гармоничность сосуществовали с явными диссонансами, сочетанием несочетаемого в образах, звуках, красках («роза белая с черной жабой»). Исповедальность не исключала диалога, столкновения позиций. Пророчество и хулиганство в стихах звучали в унисон.
В поэтическом мире С. Есенина исследователи выделяют несколько важных для него художественных идей. Отметим прежде всего «узловую завязь природы с сущностью человека». Природа уже в ранних стихах С. Есенина не просто пейзаж, свежий и яркий, звучащий и пахнущий. Дорого в них созвучие человеческой души с миром природы:
Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари. Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. Только мне не плачется — на душе светло. («Выткался на озере.,.», 1910)
Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных.
(«Край любимый! Сердцу снятся...», 1914)
Черная, потом пропахшая выть! Как мне тебя не ласкать, не любить!
(«Черная, потом пропахшая выть...», 1914)
Восторженно приняв Октябрьскую революцию, С. Есенин увидел в ней путь к осуществлению мужицкого рая. В себе ощутил силу пророка и готовность словом увлечь в ту страну, где не будет мук и страданий:
Пред воротами в рай
Я стучусь:
Звездами спеленай
Телицу Русь.
Новый сеятель Бредет по полям. Новые зерна Бросает в борозды...
(«Преображение», ноябрь 1917)
Не устрашуся гибели, Ни копий, ни стрел дождей,— Так говорит по Библии Пророк Есенин Сергей.
Обещаю вам град И ионию, Где живет божество живых! («Инония», январь 1918)
Уже в 1920 году С. Есенин отказался от роли пророка и понял несостоятельность своих надежд: «Идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый... Тесно в нем живому». Все же он продолжал осваивать темы, связанные с революционной идеей. На историческом материале это была тема Пугачева. Идея крестьянского бунта, как писал В. Мусатов, только отчасти была воспринята попушкински. Бунт представал беспощадным, но не бессмысленным. С. Есенин, используя материалы пушкинской «Истории Пугачева», пытался по-своему осмыслить мечты народа о воле, о путях к высшей справедливости.
Современный бунт изображен в поэме «Страна негодяев» (1922— 1923). С, Есенин здесь дал свою трактовку повстанческого движения, возглавляемого Махно. В поэме его имя — Номах. У героя нет мечты, для него «Вся Россия — пустое место. Вся Россия —лишь ветер да снег». С. Есенин подчеркивал авантюризм Номаха и его обреченность.
Для лирического героя С. Есенина характерно обостренное чувство Родины. «Чувство Родины — основное в моем творчестве»,— утверждал поэт.
Как и с природой, с Родиной есенинский лирический герой связан кровно, не столько сознанием, сколько нутром:
Гой ты, Русь, моя родная, Хаты — в ризах образа... Не видать конца и края — Только синь сосет глаза.
(«Гой ты, Русь, моя родная...», 1914)
Но люблю тебя, родина кроткая! А за что — разгадать не могу. («Русь», 1914)
Уже в юности С. Есенин понимал, что путь его не будет легким и гладким. За поддержкой обращался опять же к Родине:
О, будь мне матерью напутною В моем паденье роковом.
(«Не в моего ты бога верила...», 1916)
Знакомство с Западом еще больше обострило восприятие Родины. Это не было «квасным патриотизмом». С. Есенин не почувствовал в цивилизованном мире человеческой души: «Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет... Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа».
Защита живой личности, человеческой души прочитывается в цикле «Москва кабацкая» (1924). Эти стихи, с одной стороны, принесли С. Есенину широкую известность, стали началом его признания за рубежом, с другой — вызвали обвал осуждений. «Ужас», «отчаяние», «безнадежность», «падение» не только лирического героя, но и поэта — так отреагировали критики на его щемящую грусть.
5. Осмысление времени в поэзии О. Мандельштама
“Поэзия, по Мандельштаму, — пространство даже не трёхмерное, а четырёхмерное”, — писал о Мандельштаме С. Аверинцев. По-моему, этим “четвёртым измерением” можно смело назвать время. Кант утверждал, что время и пространство — категории мышления человека. Мандельштам же не мыслит ими, но видит их; он вышел за те пределы, где нет сомнения в их власти, он ощущает их не как основы мироздания, а как рядовые его части: недаром время названо “царственным подпаском”, “глиняным телом”, “зверем”, а пространство — “колтуном”.
Такое понимание времени приходит к Мандельштаму не сразу: слово “время” впервые появляется в его поэтическом словаре лишь в 1915 году (в стихотворении «С весёлым ржанием пасутся табуны...»). Однако представление о времени входит в мандельштамовские стихи с самых первых строк «Камня»: со “звука осторожного и глухого”, раздавшегося в первом же стихотворении, будто бы начинается отсчёт времени в поэзии Мандельштама. Поначалу оно привязано к лирическому герою и течёт в его собственном маленьком мире: герой существует внутри времени. Однако потом поэт начинает от него освобождаться, чтобы, наконец, преодолеть его линейное течение и получить возможность самому выбирать себе эпоху, с которой можно жить и говорить. Рубежом здесь можно считать 1913 год, когда в мандельштамовской поэзии появляются “чудак Евгений”, “кряжистый Лютер”, “рассудительнейший Бах”, когда, говоря словами из стихотворения «Адмиралтейство» (к слову, написанного в том же 1913 году), “разорваны трёх измерений узы // И открываются всемирные моря”. Теперь время подчинено только авторской мысли, которую Аверинцев назвал “способной играть с большими временными глыбами и словно поражённой недугом дальнозоркости”. Поэт начинает ощущать ход времени, причём ощущение это оказывается визуальным или слуховым:
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.
(«С весёлым ржанием пасутся табуны...»)
Как тяжёлые бочки, спокойные катятся дни...
(«Золотистого мёда струя...»)
При этом время сопряжено с какой-то трудностью, тяжестью: дни — “тяжёлые бочки”, в день равноденствия “с утра покой и трудные длинноты”; в более позднем стихотворении «Сестры тяжесть и нежность...» герой говорит: “У меня остаётся одна забота на свете: // Золотая забота, как времени бремя избыть”.
С чем связана такая метаморфоза? На мой взгляд, ключевую роль здесь сыграло понятие вечности. Слово это появляется уже в 1909 году (“На стёкла вечности уже легло // Моё дыхание, моё тепло”), однако “прорыв” к ней, встреча лицом к лицу совершается чуть позже, в 1911-м, в стихотворении «Сегодня дурной день», где герой, освобождаясь из “земной клети”, оказывается перед мерно качающимся “маятником душ”, который традиционно считается символом вечности и неизменности. После этого “прорыва” герой возвращается во время, отказываясь от постоянного сообщения с вечностью: “И Батюшкова мне противна спесь: // Который час, его спросили здесь, // А он ответил любопытным: вечность!”, однако теперь он обретает способность свободно перемещаться во времени, останавливаясь, как сказал бы Достоевский, “на тех точках, о которых грезит сердце”. Таким образом, идея избранности поэта у Мандельштама напрямую связана с темой времени: лишь поэт может не подчиняться времени и управлять им, а право это появляется у него, как “отметина”, после того, как он лицом к лицу сошёлся с вечностью и добровольно от неё отказался.
Одновременно с этой идеей начинает развиваться ещё один мотив — связь поэта с эпохой. Интерес к настоящему времени впервые у Мандельштама появляется в 1913 году, когда написаны строки:
Курантов бой и тени государей:
Россия, ты — на камне и крови —
Участвовать в твоей железной каре
Хоть тяжестью меня благослови!
(«Заснула чернь...»)
Здесь явно слышится восторг присутствия при необычайно важных потрясениях, которые совершаются на его глазах.
Но это не единственная интонация, которая есть в стихах Мандельштама об эпохе. Другая впервые отчётливо звучит в последнем стихотворении «Камня» — «Я не увижу знаменитой Федры» (1915). Герой ощущает оторванность времени, в котором он живёт сейчас, своего поколения от предыдущих:
Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит.
Однако кроме этого герой чувствует свою собственную связь со всеми другими эпохами, но тем острее ему кажется трагедия эпохи, вырванной из цепи времён. “Блаженное наследство — // Чужих певцов блуждающие сны” теперь воспринимается героем как личное, как то, что происходило с ним. Любое воспоминание порождает теперь грусть и боль:
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет.
(«Меганом»)
...в декабре торжественного бденья
Воспоминанья мучат нас. <...>
Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу — зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет назад сияло всем?
(«Кассандре»)
Следующий этап развития темы времени у Мандельштама — это стихи 20-х годов и поздние стихи. “Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и пространством времени. Память моя враждебна всему личному”, — пишет Мандельштам в эти годы в книге «Шум времени». И действительно, исчезает время, привязанное к лирическому герою, уходят воспоминания. Теперь по-иному воспринимается время. Во-первых, если раньше поэт мог слышать только тяжёлый, “державный” ход времени, то теперь оно становится ощутимым:
Нам остаются только поцелуи
Мохнатые, как маленькие пчёлы,
Что умирают, вылетев из улья.
Их пища — время, медуница, мята.
(«Возьми на радость…»)
Если раньше ход, шум времени казался чем-то высоким и мощным, то теперь отношение к нему изменяется: оно слабо. Оно умирает, и герой видит эту смерть:
Кто время целовал в измученное темя,
С сыновьей нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.
(«1 января 1924»)
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
(«Нашедший подкову»)
Переосмысливается роль поэта-избранника: если раньше ему было дано слышать ход времени и преодолевать его течение, то теперь поэт ощущает, что ему одному позволено стать свидетелем самого грандиозного потрясения из всех — смерти времени — и у него одного есть возможность воскресить его:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать
.(«Век»)
Изменяются и отношения поэта с эпохой: он становится её рабом, всё теснее с нею сливается:
Мне на плечи кидается век-волкодав..
(«За гремучую доблесть...»)
Время кидает меня, как монету
И уж мне не хватает себя самого.
(«Нашедший подкову»)
Попробуйте меня от века оторвать,—
Ручаюсь вам — себе свернёте шею!
(«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...»)
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину — Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.
(«Нет, не спрятаться мне...»)
И в то же время он сохраняет свой уникальный дар, не теряет связи с вечностью. Эта двойственность порождает проблему современничества: как иначе можно объяснить два совершенно противоположные заявления: “Нет, никогда ничей я не был современник, // Мне не с руки почёт такой” и “Пора вам знать, я тоже современник, // Я человек эпохи Москвошвея”?
Я считаю, что “смерть времени” — это конец ещё одного сквозного мотива мандельштамовской лирики — мотива хронотопа, или времени-пространства.
Давно отмечено удивительное отношение Мандельштама и ко времени, и к пространству. Литературовед М. Панов писал, что Мандельштам “первым начал изображать пространство как таковое”.
В ранних стихах пространство и время нередко связаны, как однородные и похожие понятия:
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
(«Золотистого мёда струя...»)
От вторника и до субботы
Одна пустыня пролегла.
О, длительные перелёты!
Семь тысяч вёрст — одна стрела.
(«От вторника и до субботы...»)
Временной промежуток описывается в терминах, применимых к пространству.
Эта связь разрывается впервые в 1918 году в стихотворении «Сумерки свободы»: время умирает (“В ком сердце есть, тот должен слышать, время, // Как твой корабль ко дну идёт”), пространство же остаётся и всё явственнее ощущается:
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца, и земля плывёт.
Потом тема смерти времени неоднократно возвращается. Пространство же живо:
И дугами парусных гонок
Зелёные формы чертя,
Играет пространство спросонок —
Не знавшее люльки дитя.
(Восьмистишия, I)
Таким образом, убитый эпохой поэт уподобляется ею же времени, сближается с ним. Смерть становится желанным освобождением и выходом в вечность, во Вневременное и Внепространственное

30. Осмысление времени в поэзии Мандельштама

“Поэзия, по Мандельштаму, — пространство даже не трёхмерное, а четырёхмерное”, — писал о Мандельштаме С. Аверинцев. По-моему, этим “четвёртым измерением” можно смело назвать время. Кант утверждал, что время и пространство — категории мышления человека. Мандельштам же не мыслит ими, но видит их; он вышел за те пределы, где нет сомнения в их власти, он ощущает их не как основы мироздания, а как рядовые его части: недаром время названо “царственным подпаском”, “глиняным телом”, “зверем”, а пространство — “колтуном”.

Такое понимание времени приходит к Мандельштаму не сразу: слово “время” впервые появляется в его поэтическом словаре лишь в 1915 году (в стихотворении «С весёлым ржанием пасутся табуны...»). Однако представление о времени входит в мандельштамовские стихи с самых первых строк «Камня»: со “звука осторожного и глухого”, раздавшегося в первом же стихотворении, будто бы начинается отсчёт времени в поэзии Мандельштама. Поначалу оно привязано к лирическому герою и течёт в его собственном маленьком мире: герой существует внутри времени. Однако потом поэт начинает от него освобождаться, чтобы, наконец, преодолеть его линейное течение и получить возможность самому выбирать себе эпоху, с которой можно жить и говорить. Рубежом здесь можно считать 1913 год, когда в мандельштамовской поэзии появляются “чудак Евгений”, “кряжистый Лютер”, “рассудительнейший Бах”, когда, говоря словами из стихотворения «Адмиралтейство» (к слову, написанного в том же 1913 году), “разорваны трёх измерений узы // И открываются всемирные моря”. Теперь время подчинено только авторской мысли, которую Аверинцев назвал “способной играть с большими временными глыбами и словно поражённой недугом дальнозоркости”. Поэт начинает ощущать ход времени, причём ощущение это оказывается визуальным или слуховым:

Я слышу Августа и на краю земли

Державным яблоком катящиеся годы.

(«С весёлым ржанием пасутся табуны...»)

Как тяжёлые бочки, спокойные катятся дни...

(«Золотистого мёда струя...»)

При этом время сопряжено с какой-то трудностью, тяжестью: дни — “тяжёлые бочки”, в день равноденствия “с утра покой и трудные длинноты”; в более позднем стихотворении «Сестры тяжесть и нежность...» герой говорит: “У меня остаётся одна забота на свете: // Золотая забота, как времени бремя избыть”.

С чем связана такая метаморфоза? На мой взгляд, ключевую роль здесь сыграло понятие вечности. Слово это появляется уже в 1909 году (“На стёкла вечности уже легло // Моё дыхание, моё тепло”), однако “прорыв” к ней, встреча лицом к лицу совершается чуть позже, в 1911-м, в стихотворении «Сегодня дурной день», где герой, освобождаясь из “земной клети”, оказывается перед мерно качающимся “маятником душ”, который традиционно считается символом вечности и неизменности. После этого “прорыва” герой возвращается во время, отказываясь от постоянного сообщения с вечностью: “И Батюшкова мне противна спесь: // Который час, его спросили здесь, // А он ответил любопытным: вечность!”, однако теперь он обретает способность свободно перемещаться во времени, останавливаясь, как сказал бы Достоевский, “на тех точках, о которых грезит сердце”. Таким образом, идея избранности поэта у Мандельштама напрямую связана с темой времени: лишь поэт может не подчиняться времени и управлять им, а право это появляется у него, как “отметина”, после того, как он лицом к лицу сошёлся с вечностью и добровольно от неё отказался.

Одновременно с этой идеей начинает развиваться ещё один мотив — связь поэта с эпохой. Интерес к настоящему времени впервые у Мандельштама появляется в 1913 году, когда написаны строки:

Курантов бой и тени государей:

Россия, ты — на камне и крови —

Участвовать в твоей железной каре

Хоть тяжестью меня благослови!

(«Заснула чернь...»)

Здесь явно слышится восторг присутствия при необычайно важных потрясениях, которые совершаются на его глазах.

Но это не единственная интонация, которая есть в стихах Мандельштама об эпохе. Другая впервые отчётливо звучит в последнем стихотворении «Камня» — «Я не увижу знаменитой Федры» (1915). Герой ощущает оторванность времени, в котором он живёт сейчас, своего поколения от предыдущих:

Театр Расина! Мощная завеса

Нас отделяет от другого мира;

Глубокими морщинами волнуя,

Меж ним и нами занавес лежит.

Однако кроме этого герой чувствует свою собственную связь со всеми другими эпохами, но тем острее ему кажется трагедия эпохи, вырванной из цепи времён. “Блаженное наследство — // Чужих певцов блуждающие сны” теперь воспринимается героем как личное, как то, что происходило с ним. Любое воспоминание порождает теперь грусть и боль:

И раскрывается с шуршаньем

Печальный веер прошлых лет.

(«Меганом»)

...в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас. <...>

Больная, тихая Кассандра,

Я больше не могу — зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет назад сияло всем?

(«Кассандре»)

Следующий этап развития темы времени у Мандельштама — это стихи 20-х годов и поздние стихи. “Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и пространством времени. Память моя враждебна всему личному”, — пишет Мандельштам в эти годы в книге «Шум времени». И действительно, исчезает время, привязанное к лирическому герою, уходят воспоминания. Теперь по-иному воспринимается время. Во-первых, если раньше поэт мог слышать только тяжёлый, “державный” ход времени, то теперь оно становится ощутимым:

Нам остаются только поцелуи

Мохнатые, как маленькие пчёлы,

Что умирают, вылетев из улья.

Их пища — время, медуница, мята.

(«Возьми на радость...»)

Если раньше ход, шум времени казался чем-то высоким и мощным, то теперь отношение к нему изменяется: оно слабо. Оно умирает, и герой видит эту смерть:

Кто время целовал в измученное темя,

С сыновьей нежностью потом

Он будет вспоминать, как спать ложилось время

В сугроб пшеничный за окном.

(«1 января 1924»)

Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.

(«Нашедший подкову»)

Переосмысливается роль поэта-избранника: если раньше ему было дано слышать ход времени и преодолевать его течение, то теперь поэт ощущает, что ему одному позволено стать свидетелем самого грандиозного потрясения из всех — смерти времени — и у него одного есть возможность воскресить его:

Чтобы вырвать век из плена,

Чтобы новый мир начать

Узловатых дней колена

Нужно флейтою связать

.(«Век»)

Изменяются и отношения поэта с эпохой: он становится её рабом, всё теснее с нею сливается:

Мне на плечи кидается век-волкодав..

(«За гремучую доблесть...»)

Время кидает меня, как монету

И уж мне не хватает себя самого.

(«Нашедший подкову»)

Попробуйте меня от века оторвать,—

Ручаюсь вам — себе свернёте шею!

(«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...»)

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину — Москву,

Я трамвайная вишенка страшной поры

И не знаю, зачем я живу.

(«Нет, не спрятаться мне...»)

И в то же время он сохраняет свой уникальный дар, не теряет связи с вечностью. Эта двойственность порождает проблему современничества: как иначе можно объяснить два совершенно противоположные заявления: “Нет, никогда ничей я не был современник, // Мне не с руки почёт такой” и “Пора вам знать, я тоже современник, // Я человек эпохи Москвошвея”?

Я считаю, что “смерть времени” — это конец ещё одного сквозного мотива мандельштамовской лирики — мотива хронотопа, или времени-пространства.

Давно отмечено удивительное отношение Мандельштама и ко времени, и к пространству. Литературовед М. Панов писал, что Мандельштам “первым начал изображать пространство как таковое”.

В ранних стихах пространство и время нередко связаны, как однородные и похожие понятия:

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

(«Золотистого мёда струя...»)

От вторника и до субботы

Одна пустыня пролегла.

О, длительные перелёты!

Семь тысяч вёрст — одна стрела.

(«От вторника и до субботы...»)

Временной промежуток описывается в терминах, применимых к пространству.

Эта связь разрывается впервые в 1918 году в стихотворении «Сумерки свободы»: время умирает (“В ком сердце есть, тот должен слышать, время, // Как твой корабль ко дну идёт”), пространство же остаётся и всё явственнее ощущается:

Сквозь сети — сумерки густые —

Не видно солнца, и земля плывёт.

Потом тема смерти времени неоднократно возвращается. Пространство же живо:

И дугами парусных гонок

Зелёные формы чертя,

Играет пространство спросонок —

Не знавшее люльки дитя.

(Восьмистишия, I)

Таким образом, убитый эпохой поэт уподобляется ею же времени, сближается с ним. Смерть становится желанным освобождением и выходом в вечность, во Вневременное и Внепространственное.

31. Принцип автобиографизма в «Жизни Арсеньева» И. Бунина

*«Жизнь Арсеньева (1927-1933) не о том, как стал писателем Иван Бунин, а о рождении творческой личности в Алексее Арсеньеве на благодатной среднерусской почве. Чувственное восприятие жизни в основе всех его впечатлений («…Эту меловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню», «перламутровые щеки» у селедки, «Как ты можешь меня ревновать? Я вот смотрю на твою несравненную руку и думаю: за одну эту руку я не возьму всех красавиц на свете! Но я поэт, художник, а всякое искусство, по словам Гете, чувственно»). Детски впечатления осознаются писателем как самые важные, а потому сохраненные с далекой поры и воспроизведенные так зримо живущими в том «глухом и милом краю… где так мно и одиноко цвело мое никому в мире не нужное младенчество, детство…» именно детство помогает установить связь прошлого с настоящим: «какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своими собственными при всей той близости их ко мне, с которой я вес думаю о них за этими записями и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ».

Интуитивно Бунин и его герой отталкивались от социальных проблем: «я написал и напечатал два рассказа, но в них все фальшиво и неприятно: один о голодающих мужиках, которых я не видел и, в сущности, не жалею, другой на прошлую тему о помещичьем разорении и тоже с выдумкой, между тем как мне хотелось написать про громадный серебристый тополь». Героя отталкивает не просто социальный аспект, а фальш; не имеющий жизненного опыта молодой писатель готов лишь к восприятию поэтического мира.

Общая для эмигрантов тоска по России в «Жизни Арсеньева» переключалась автором в тональность не столько грустную, тягостную, сколько жизнеутверждающую. Как позднее и у В. Набокова, в «Жизни Арсеньева» передано ощущение кровной связи с родиной. Она еще сильнее подчеркнута в отъединенности героя и от собратьев по профессии, и вообще о людей: «Я испытал чувство своей страшной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание, - что это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого?». От любых впечатлений – поэтических, любовных, родственных – автобиографический герой неизменно возвращался к постижению своего призвания: «Спрашивал себя: все-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромно мире… и видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дня и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей, иногда называемых событиями… а еще – нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить». Хотя рассказа только юность Арсеньева, но, как замечает О. Бердникова, «перед читателем романа предстает действительно вся жизнь героя». Полувековая дистанция между героем и автором-повествователем проявляется в сочетании юной непосредственность и свежести восприятия мира со зрелыми раздумьями о жизни человека, о радости и трагизме его существования.*

Жизнь Арсеньева" - роман с автобиографической основой, произведение, построенное на "скрытой" автобиографичности. Сам И. Бунин неоднократно отрицал автобиографическое начало своей книги. В 1928 году, отвечая критику парижской газеты "Дни", он писал: "Я вовсе не хочу, чтобы мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии, но и связывалось с моей жизнью, то есть обсуждалось не как "Жизнь Арсеньева", а как жизнь Бунина". Впрочем, он отмечал и другое: "Может быть, в "Жизни Арсеньева" и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики художественной" (цит. по: [5], курсив И. А.Бунина). Для большинства же читателей, а также специалистов-исследователей автобиографичность произведения не вызывала сомнения. Своеобразие повествовательной структуры романа становится очевидным при сопоставлении творческой истории некоторых рассказов писателя и рукописи "Жизни Арсеньева". Однако думается цель писателя не в том, чтобы от третьего лица рассказать о своей жизни и творчестве, а показать как формируется творческая личность.

32. Лирический герой А. Блока

Лирический герой Блока — это постоянно меняющийся человек, ведомый жаждой познания истины, отдающийся сполна чувству любви и прекрасного. В поэзии Александра Блока — живой, яркий характер самого поэта. Лирический герой Блока проходит через все, что испытал сам поэт. Это жажда жизни и уныние, взлеты и разочарования, вера и опустошенность... Ранние стихотворения А. Блока полны романтики и оптимизма: Я шел к блаженству. Путь блестел Росы вечерней красным светом... Путь раннего Блока безмятежен. Поэт не думает, что что-либо может нарушить его внутреннюю гармонию, творческий настрой. Он пишет, что в его душе “любви весна”. И действительно, лирический герой Блока — это человек любящий. По утверждению самого поэта “только влюбленный имеет право на звание человека”. Любовная лирика Блока широко представлена в одном из его первых сборников “Стихи о Прекрасной Даме”. В этих стихотворениях много возвышенного, романтики и даже мистики. Они проникнуты глубокой нежностью: Мы встречались с тобой на закате. Ты веслом рассекала залив. Я любил твое белое платье, Утонченность мечты разлюбив. Поэт преклоняется перед идеалом красоты и женственности. Лирический герой Блока выступает здесь в качестве рыцаря, отдающего жизнь служению своей Даме. И как же иначе? Ведь она — “чистейшей прелести чистейший образец”. Почти все любовные стихи Блока романтичны. Таково и его известнейшее стихотворение “Незнакомка”. Но в нем возвышенный образ Незнакомки сталкивается с реальностью, с пошлостью окружающей действительности. Символично, что прекрасная Незнакомка, “дыша духами и туманами”, появляется в трактире, среди пьяниц “с глазами кроликов”. Лирический герой этого стихотворения ожидает таинственную Незнакомку, “друга единственного” — свою мечту. Ее появление в трактире на время преображает действительность для героя. Итог же — возврат в реальный мир, невозможность забыться. Единственно возможным представляется герою лишь продлить видение: “Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине”. Но мы видим и другого Блока. Его лирический герой может быть активным, его ведет желание что-то изменить, чем-то помочь: О, я хочу безумно жить: Все сущее — увековечить, Безличное — вочеловечитъ, Несбывшееся — воплотить. Лирический герой Блока отличается большой любовью к людям, в нем нет злости, он не таит обид: Земное сердце стынет вновь, Но стужу я встречаю грудью. Храню я к людям на безлюдье Неразделенную любовь. Подтверждение этой мысли находим и в его стихотворном шедевре “О доблестях, о подвигах, о славе”. Оно передает всю глубину душевных переживаний поэта, которого покинула любимая женщина: Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слезы лил, но ты не снизошла. Но поэт ни обронил в ее адрес ни одного гневного слова. Любящему человеку чужда резкость, он по-прежнему превозносит женщину. И жизнь по-прежнему дорога лирическому герою Блока во всех ее проявлениях. Жизнь продолжается: Нет! Все, что есть, что было, — живо! Мечты, виденья, думы — прочь! Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь! Все, что человек пережил в прошлом, навсегда остается в его памяти. Он дорожит этим. Такой и лирический герой Блока: Но верю — не пройдет бесследно Все, что так страстно я любил. Описывая лирику Александра Блока, нельзя обойти стороной его стихотворные произведения, посвященные России. Его отношение к событиям, происходившим в России в начале XX века, были порой противоречивы, но любовь к родине Блок пронес через всю свою жизнь. Он любит ее всей душой, как женщину. Россия у Блока — красавица, повязанная в “плат узорный до бровей”, лик которой “светел навсегда”: О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь!.. И нет конца! Родина — это не только большая любовь поэта, но и источник жизненных сил. В стихотворении “Последнее напутствие”, лирический герой которого полон отчаяния и безысходной тоски, поэт говорит о том единственном, что выводит из “постылого “круга бытия”, наполняет жизнь смыслом: Это “единственное” —2005 Россия. ... еще леса, поляны, И проселки, и шоссе, Наша русская дорога, Наши русские туманы, Наши шелесты в овсе... В стихотворении “Осенняя воля” поэт говорит о нерасторжимости судьбы лирического героя с судьбой родины: “Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя!” Лирический герой Блока вызывает у нас сопереживание, как близкий человек, — настолько открыто и искренне говорит поэт о своих чувствах. Лирика Блока, наверное, еще и потому близка нам, что в ее основе лежат общечеловеческие ценности
. Стихи этого поэта пробуждают в человеке самые лучшие чувства, учат быть мудрым, дарят надежду.

Поэма «Двенадцать» написана Александром Блоком в январе 1918 года. Блок, неоднократно подчеркивающий, что его стихи рождаются из «духа музыки», что писать он может тогда и только тогда, когда слышит «музыку», услышал «звуки» времени, привел их в «гармонию», дал им форму, и на свет появилась поэма. Поэма написана в исключительный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства. «Двенадцать» стала произведением поистине новаторским, единственным в своем роде, построенным по принципу монтажа. Помимо голоса автора-повествователя, звучат голоса героев и голоса города, господствует стихия фольклора. Близость поэмы к стихии народной поэзии подчеркивается не только ее интонационной структурой, но и непосредственным включением в текст фольклорных жанров или стилизованных под них фрагментов.
Композиционная особенность: она построена по принципу кольца.. В первых и последних главах – городской пейзаж: ночь, зима, вьюга, людские фигуры на улицах. В первой главе можно услышать многоголосие:
«- Ох, Матушка-Заступница!
- Ох, большевики загонят в гроб!..
- Предатели!
- Погибла Россия…
- Уж мы плакали, плакали…»
В последней главе тоже раздаются реплики, но они принадлежат только «двенадцати»:
«- Кто еще там? Выходи!..
- Кто в сугробе – выходи!..
- Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу!..»
Последняя реплика обращена к «псу голодному», который появился еще в первой главе. Интересно, что из всех героев первой главы – старушка, барыни в каракуле, поэт, поп, буржуй, проститутки, бродяга,- только он появляется в заключительной главе. Попробуем разобраться почему. После первой главы пес появится в девятой:
«Стоит буржуй на перекрестке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмется шерстью жесткой
Поджавший хвост паршивый пес.»
Известно, что к «буржуа» Блок относился почти с физической ненавистью. «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством… Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником; под глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояле, его голос – теноришка – раздается за стеной и на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он.. Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой перебили мысли...» - это дневниковая запись февраля 1918 года. Спутником буржуа Блок делает пса, таким образом, можно сказать, что пес и буржуй – это своеобразные символы старого, немузыкального мира. Однако было бы неверным ограничиться только таким истолкованием. Дело в том, что в финальная главе поэмы возникает диссонансная рифма: пес – Христос. Художественное пространство поэмы размыкается, разыгравшаяся вьюга заставляет вьюга заставляет пса потерять свои реальные очертания, и он на глазах становится фигурой воистину символической.
Сходство первой и последней глав еще и в том, что обе они построены на контрастах. Поэма начинается антитезой - «Черный вечер. Белый снег…» и антитезой завершается: «Позади - голодный пес… Впереди – Иисус Христос.» Поэма, таким образом, движется от одного полюса к другому.
Как и все в поэме, этот образ приобретает символический смысл, который воплощен и в названии, и в композиционном делении произведения на двенадцать глав.
Лирический герой Блока — это постоянно меняющийся человек, ведомый жаждой познания истины, отдающийся сполна чувству любви и прекрасного. В поэзии Александра Блока — живой, яркий характер самого поэта. Лирический герой Блока проходит через все, что испытал сам поэт. Это жажда жизни и уныние, взлеты и разочарования, вера и опустошенность... Ранние стихотворения А. Блока полны романтики и оптимизма: Я шел к блаженству. Путь блестел Росы вечерней красным светом... Путь раннего Блока безмятежен. Поэт не думает, что что-либо может нарушить его внутреннюю гармонию, творческий настрой. Он пишет, что в его душе “любви весна”. И действительно, лирический герой Блока — это человек любящий. По утверждению самого поэта “только влюбленный имеет право на звание человека”. Любовная лирика Блока широко представлена в одном из его первых сборников “Стихи о Прекрасной Даме”. В этих стихотворениях много возвышенного, романтики и даже мистики. Они проникнуты глубокой нежностью: Мы встречались с тобой на закате. Ты веслом рассекала залив. Я любил твое белое платье, Утонченность мечты разлюбив. Поэт преклоняется перед идеалом красоты и женственности. Лирический герой Блока выступает здесь в качестве рыцаря, отдающего жизнь служению своей Даме. И как же иначе? Ведь она — “чистейшей прелести чистейший образец”. Почти все любовные стихи Блока романтичны. Таково и его известнейшее стихотворение “Незнакомка”. Но в нем возвышенный образ Незнакомки сталкивается с реальностью, с пошлостью окружающей действительности. Символично, что прекрасная Незнакомка, “дыша духами и туманами”, появляется в трактире, среди пьяниц “с глазами кроликов”. Лирический герой этого стихотворения ожидает таинственную Незнакомку, “друга единственного” — свою мечту. Ее появление в трактире на время преображает действительность для героя. Итог же — возврат в реальный мир, невозможность забыться. Единственно возможным представляется герою лишь продлить видение: “Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине”. Но мы видим и другого Блока. Его лирический герой может быть активным, его ведет желание что-то изменить, чем-то помочь: О, я хочу безумно жить: Все сущее — увековечить, Безличное — вочеловечитъ, Несбывшееся — воплотить. Лирический герой Блока отличается большой любовью к людям, в нем нет злости, он не таит обид: Земное сердце стынет вновь, Но стужу я встречаю грудью. Храню я к людям на безлюдье Неразделенную любовь. Подтверждение этой мысли находим и в его стихотворном шедевре “О доблестях, о подвигах, о славе”. Оно передает всю глубину душевных переживаний поэта, которого покинула любимая женщина: Я звал тебя, но ты не оглянулась, Я слезы лил, но ты не снизошла. Но поэт ни обронил в ее адрес ни одного гневного слова. Любящему человеку чужда резкость, он по-прежнему превозносит женщину. И жизнь по-прежнему дорога лирическому герою Блока во всех ее проявлениях. Жизнь продолжается: Нет! Все, что есть, что было, — живо! Мечты, виденья, думы — прочь! Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь! Все, что человек пережил в прошлом, навсегда остается в его памяти. Он дорожит этим. Такой и лирический герой Блока: Но верю — не пройдет бесследно Все, что так страстно я любил. Описывая лирику Александра Блока, нельзя обойти стороной его стихотворные произведения, посвященные России. Его отношение к событиям, происходившим в России в начале XX века, были порой противоречивы, но любовь к родине Блок пронес через всю свою жизнь. Он любит ее всей душой, как женщину. Россия у Блока — красавица, повязанная в “плат узорный до бровей”, лик которой “светел навсегда”: О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь!.. И нет конца! Родина — это не только большая любовь поэта, но и источник жизненных сил. В стихотворении “Последнее напутствие”, лирический герой которого полон отчаяния и безысходной тоски, поэт говорит о том единственном, что выводит из “постылого “круга бытия”, наполняет жизнь смыслом: Это “единственное” —2005 Россия. ... еще леса, поляны, И проселки, и шоссе, Наша русская дорога, Наши русские туманы, Наши шелесты в овсе... В стихотворении “Осенняя воля” поэт говорит о нерасторжимости судьбы лирического героя с судьбой родины: “Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя!” Лирический герой Блока вызывает у нас сопереживание, как близкий человек, — настолько открыто и искренне говорит поэт о своих чувствах. Лирика Блока, наверное, еще и потому близка нам, что в ее основе лежат общечеловеческие ценности. Стихи этого поэта пробуж

33. Решение проблемы личности в повестях Ю. Трифонова («Дом на набережной»)

В художественном мире Юрия Трифонова (1925 – 1981) особое место всегда занимали образы детства – времени становления личности. Начиная с самых первых рассказов детство и юношество было теми критериями, по которым писатель словно проверял реальность на гуманность и справедливость, а вернее – на негуманность и несправедливость.

Проблема терпимости и нетерпимости пронизывает собой, пожалуй, почти всю «позднюю» прозу Трифонова. Проблема суда и осуждения, более того – нравственного террора ставится и в «Доме на набережной», и в романе «Старик».

Повесть Трифонова «Дом на набережной», опубликованная журналом «Дружба народов» (1976, №1), - пожалуй, самая социальная его вещь. В этой повести, в ее остром содержании, было больше «романного», чем во многих разбухших многостраничных произведениях, горделиво обозначенных их авторами как «романы».

Романным в новой повести Трифонова было, прежде всего, социально - художественное освоение и осмысление прошлого и настоящего как взаимосвязанного процесса. Время в «Доме на набережной» определяет и направляет развитие сюжета и развитие характеров, временем проявляются люди. Пролог повести носит откровенно символический характер и сразу же определяет дистанцию: «…меняются брега, отступают горы, редеют и облетают леса, темнеет небо, надвигается холод, надо спешить, спешить – и нет сил оглянуться назад, на то, что остановилось и замерло, как облако на краю небосклона». Это – время эпическое, беспристрастное к тому, выплывут ли «загребающие руками» в его равнодушном потоке.

Главное время повести – это социальное время, от которого герои повести чувствуют свою зависимость. Это время, которое, беря человека в подчинение, как бы освобождает личность от ответственности, время, на которое удобно все свалить. «Не Глебов виноват, и не люди, - идет жестокий внутренний монолог Глебова, главного героя повести, - а времена. Вот пусть с временами и не здоровается». Это социальное время способно круто переменить судьбу человека, возвысить его или уронить туда, где теперь, через тридцать пять лет после «царствования» в школе, сидит на корточках спившийся в прямом и переносном смысле слова опустившийся на дно человек. Трифонов рассматривает время с конца 30 - х годов по начало 50-х не только как определенную эпоху, но и как питательную почву, сформировавшую такой феномен уже нашего времени, как Вадим Глебов. Человек, по его мнению, является объектом и – одновременно – субъектом эпохи, то есть формирует ее.

Из горящего лета 1972 года Трифонов возвращает Глебова в те времена, с которыми еще «здоровался» Шулепников.

Трифонов движет повествование от настоящего к прошлому, и из современного Глебова восстанавливает Глебова двадцатипятилетней давности; но сквозь один слой намеренно просвечивает другой. Портрет Глебова намеренно двоится автором: «Почти четверть века назад, когда Вадим Александрович Глебов еще не был лысоватым, полным, с грудями, как у женщины, с толстыми ляжками, с большим животом и опавшими плечами…когда его еще не мучили изжога по утрам, головокружения, чувство разбитости во всем теле, когда его печень работала нормально и он мог есть жирную пищу, не очень свежее мясо, пить сколько угодно вина и водки, не боясь последствий… когда он был скор на ногу, костляв, с длинными волосами, в круглых очках, обликом напоминал разночинца-семидесятника …в те времена… был он сам непохожий на себя и невзрачный, как гусеница».

От результата Трифонов возвращается к причине, к корням, к истокам «глебовщины». Он возвращает героя к тому, что он, Глебов, больше всего ненавидит в своей жизни и о чем не желает теперь вспоминать, - к детству и юности. А взгляд «отсюда», из 70-х годов, позволяет дистанционно рассмотреть не случайные, а закономерные черты, позволяет автору сосредоточить свое внимание на образе времени 30 – 40-х годов.

Трифонов ограничивает художественное пространство. В основном действие происходит на небольшом пятачке между высоким серым домом на Берсеневской набережной, угрюмым, мрачным зданием, похожим на модернизированный бастион, построенным в конце 20-х годов для ответственных работников (там живет с отчимом Шулепников, там находится квартира профессора Ганчука), - и невзрачным двухэтажным домишком в Дерюгинском подворье, где обитает глебовское семейство.

Два дома и площадка между ними образуют целый мир со своими героями, страстями, отношениями, контрастным социальным бытом. Большой серый дом, затемняющий переулок многоэтажен. Жизнь в нем тоже как бы расслаивается, следуя поэтажной иерархии. Современный быт – с семейными ссорами и неурядицами, беременностями, шарфами, комиссионками и гастрономами не только высвечивает прошлое, но и обогащает его, дает ощущение реального потока жизни. Исторические, «бытейные» проблемы невозможны в безвоздушном пространстве; а быт и есть тот воздух, в котором живет память, живет история; быт современной жизни – не только плацдарм для воспоминаний.

Дом на набережной – внешне недвижим, но не стабилен. Все в нем находится в состоянии напряженного внутреннего движения, борьбы. «Все рассыпались из того дома, кто куда», - говорит Шулепников Глебову, встретившись с ним уже после войны. Некоторых выселяют из дома, как лирического героя повести: сцена отъезда – одна из ключевых в повести: это и смена социального статуса, и прощание с детством, взросление; перелом, переход в другой мир – герой уже не в доме, но еще и не на новом месте, под дождем, в грузовике.

Большой дом и маленький определяют границы социальных претензий и миграций Глебова. Его с детства обуревает жажда достичь другого положения – не гостя. А хозяина в большом доме. С домом на набережной и с Дерюгинским подворьем связаны те воспоминания, через которые проходят юные герои повести. Испытания как бы предвещают то серьезное, что придется детям испытать потом: разлуку с родителями, тяжелые условия военного быта, гибель на фронте.

Крушение чужой жизни приносит Глебову злобную радость: Хотя сам он пока ничего еще не достиг, но другие уже лишились дома. Значит, не все так уж намертво закреплено в этой жизни, и у Глебова есть надежда! Именно дом определяет для Глебова ценности человеческой жизни. И путь, который проходит Глебов в повести, - это путь к дому, к жизненной территории, которую он жаждет захватить, к более высокому социальному статусу, который он хочет обрести. Недоступность большого дома он чувствует крайне болезненно: «Глебов не очень-то охотно ходил в гости к ребятам, жившим в большом доме, не то что неохотно, шел-то с охотой, но и с опаской, потому что лифтеры в подъездах всегда смотрели с опаской и спрашивали: «Ты к кому?» Глебов чувствовал себя злоумышленником, пойманным с поличным. И никогда почти нельзя было знать, что ответят в квартире…»

Возвращаясь к себе, в Дерюгинское подворье, Глебов, «возбужденный, описывал, какая люстра в столовой шулепниковской квартиры, и какой коридор, по которому можно ездить на велосипеде».

Отец Глебова, человек тертый и опытный, - убежденный конформист. Главное жизненное правило, которому он учит Глебова, - осторожность – тоже носит характер «пространственного самоограничения: «Дети мои, следуйте трамвайному правилу – не высовывайтесь!» Герметическая мудрость отца рождена «давнишним и неизжитым страхом» перед жизнью.

Конфликт в «Доме на набережной» между «порядочными» Ганчуками, ко всему относящимися с «оттенком тайного превосходства», и Друзяевым – Ширейко, к которым внутренне примыкает Глебов, меняющий Ганчука на Друзяева. Глебов ничего не хочет решать; за него все решает вроде бы судьба: накануне выступления, которого так требует от Глебова Друзяев, умирает бабушка Нила - незаметная, тихонькая старушка с пучком желтых волос на затылке. И все решается само собой: Глебову никуда не надо идти.

Дом на набережной исчезает из жизни Глебова, дом, казавшийся столь прочным, на самом деле оказался хрупким, ни от чего не защищенным, он стоит на набережной, на самом краю суши, у воды; и это не просто случайное местоположение, а намеренно выбранный писателем символ. Дом уходит под воду времени, со своими героями, страстями, конфликтами: «волны сомкнулись над ним» - эти слова, адресованные автором Левке Шулепникову, можно отнести и ко всему дому. Один за другим исчезают из жизни его обитатели: Антон и Химиус погибли на войне; старший Шулепников был найден мертвым при невыясненных обстоятельствах; Юлия Михайловна умерла, Соня сначала попала в дом для душевнобольных и тоже скончалась… «Дом рухнул».

С исчезновением дома намеренно забывает все и Глебов, не только уцелевший при этом потопе, но и достигший новых престижных вершин именно потому, что он «старался не помнить. То, что не помнилось, переставало существовать». Он жил тогда «жизнью, которой не было», - подчеркивает Трифонов.

Повесть «Дом на набережной» стала для писателя поворотной во многих отношениях. Трифонов резко переакцентирует прежние мотивы, находит новый, не исследованный ранее в литературе тип, обобщающий социальное явление «глебовщины», анализирует социальные изменения через отдельно взятую человеческую личность. Идея обрела, наконец, художественное воплощение.

34. «Тихая лирика» Н. Рубцова

Значительным явлением в литературе семидесятых годов стала та художественная тенденция, которая получила название "тихой лирики". "Тихая лирика" возникает на литературной сцене во второй половине 1960-х годов как противовес "громкой" поэзии "шестидесятников". В этом смысле эта тенденция прямо связана с кризисом "оттепели", который становится очевидным после 1964-го года. "Тихая лирика" представлена, в основном такими поэтами, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Жигулин, Анатолий Прасолов, Станислав Куняев, Николай Тряпкин, Анатолий Передреев, Сергей Дрофенко. "Тихие лирики" очень разнятся по характеру творческих индивидуальностей, их общественные позиции далеко не во всем совпадают, но их сближает прежде всего ориентация на определенную систему нравственных и эстетических координат.

Публицистичности "шестидесятников" они противопоставили элегичность, мечтам о социальном обновлении - идею возвращения к истокам народной культуры, нравственно-религиозного, а не социально-политического обновления, традиции Маяковского - они предпочли традицию Есенина (такая ограничительная бинарная оппозиция, как "Маяковский-Есенин", вообще была характерна для "оттепельных" пристрастий: аналогичные размежевания касались Ахматовой и Цветаевой, Евтушенко и Вознесенского, физиков и лириков, и т. п.); образам прогресса, научно-технической революции, новизны и западничества "тихие лирики" противопоставили традиционную эмблематику Руси, легендарные и былинные образы, церковные христианские атрибуты и т. п.; экспериментам в области поэтики, эффектным риторическим жестам они предпочли подчеркнуто "простой" и традиционный стих. Такой поворот сам по себе свидетельствовал о глубоком разочаровании в надеждах, пробужденных "оттепелью". Вместе с тем, идеалы и эмоциональный строй "тихой лирики" были гораздо более конформны по отношению к надвигающемуся "застою", чем "революционный романтизм" шестидесятников. Во-первых, в "тихой лирике" социальные конфликты как бы интровертировались, лишаясь политической остроты и публицистической запальчивости. Во-вторых, общий пафос консерватизма, т. е. сохранения и возрождения, более соответствовал "застою", чем шестидесятнические мечты об обновлении, о революции духа. В целом, "тихая лирика" как бы вынесла за скобки такую важнейшую для "оттепели" категорию, как категория свободы, заменив ее куда более уравновешенной категорией традиции. Разумеется, в "тихой лирике" присутствовал серьезный вызов официальной идеологии: под традициями "тихие лирики" и близкие им "деревенщики" понимали отнюдь не революционные традиции, а наоборот, разрушенные социалистической революцией моральные и религиозные традиции русского народа.

Роль лидера "тихой лирики" досталась рано погибшему Николаю Рубцову (1936-1971). Сегодня оценки Рубцова группируются вокруг двух полярных крайностей: "великий национальный поэт", с одной стороны, и "придуманный поэт", "псевдокрестьянский Смердяков", с другой. Было бы, разумеется, несправедливым объявить Рубцова всего лишь монотонным эпигоном Есенина, возведенным в сан гения усилиями критиков. Вместе с тем, даже рьяные поклонники Рубцова, говоря о его поэзии, неизменно уходят от серьезного анализа в измерение сугубо эмоциональное: "Образ и слово играют в поэзии Рубцова как бы вспомогательную роль, они служат чему-то третьему, возникающему из их взаимодействия" (В. Кожинов), "Рубцов словно бы специально пользуется неточными определениями... Что это? Языковая небрежность? Или это поиск подлинного, соответствующего стиховой ситуации смысла, освобождение живой души из грамматико-лексических оков?" (Н. Коняев). В отличие от "поэтов-шестидесятников", Рубцов совершенно игнорирует традиции поэзии модернизма. Он почти полностью освобождает свои стихи от сложной метафоричности, перенося главный акцент на напевную интонацию, достигающую подчас высоких пронзительных нот. Его поэзия стала весомым аргументом в пользу традиционности (в противовес - эксперименту, новизне). Сам Рубцов не без вызова писал:

Я переписывать не стану,

Из книги Тютчева и Фета,

Я даже слушать перестану

Того же Тютчева и Фета.

И я придумывать не стану

Себе особого Рубцова,

За это верить перестану

В того же самого Рубцова.

Но я у Тютчева и Фета

Проверю искреннее слово,

Чтоб книгу Тютчева и Фета

Продолжить книгою Рубцова.

Причем, интересно, что традиция, в которую Рубцов "встраивал" свое творчество, соединяя фольклорную песню (Рубцов нередко исполнял свои стихи под гитару или под гармошку), поэзию Тютчева, Фета, Полонского, Блока и, конечно, Есенина, выглядела весьма избирательно. Этот ряд постоянно перебирается в статьях и мемуарах о Рубцове. В самом "наборе" ориентиров звучал вызов: натурфилософы Тютчев и Фет поднимаются на знамя в противовес официально залакированному "социальному" Некрасову, "мистик" Блок и "упадочник" Есенин - в противовес официальному "поэту социализма" Маяковскому.

Но здесь упущено еще одно, может быть, самое существенное звено: между Блоком и Есениным располагалась так называемая "новокрестьянская поэзия", представленная в первую очередь Николаем Клюевым и Сергеем Клычковым: "тихая лирика" вообще и Рубцов в частности подключаются именно к этой оборванной тенденции, принимая из рук "новокрестьянских поэтов" такие качества, как религиозный культ природы, изображение крестьянской избы как модели мира, полемическое отталкивание от городской культуры, живой интерес к сказочному, легендарному, фольклорному пласту культуры.
На наш взгляд, значение поэзии Рубцова и должно оцениваться в масштабе сдвига культурных парадигм, происходившего на рубеже 1960-1970-х годов. В своих,
не всегда совершенных, но эмоционально очень убедительных стихах Рубцов первым не интеллектуально, а суггестивно обозначил очертания нового культурного мифа, в пределах которого развернулась и "тихая лирика", и "деревенская проза", и вся почвенническая идеология 1970-1980-х годов.

35. Маяковский как поэт-лирик

Как известно, лирика передает переживания человека, его мысли и чувства, вызванные различными явлениями жизни. В лирике Маяковского изображается строй мыслей и чувств нового человека - строителя социалистического общества. Основные темы лирики Маяковского - советский патриотизм, героика социалистического строительства, превосходство социалистического строя над капиталистическим, борьба за мир, укрепление оборонной мощи страны, место поэта и поэзии в рабочем строю, борьба с пережитками прошлого и т. д.
Слитые воедино, они воссоздают величественный облик советского человека, горячо любящего свою родину, преданного идеям революции и народу. Очень дорога открытость, гражданственность поэта, его стремление показать "естество и плоть" коммунизма, каждого зажечь желанием "думать, дерзать, хотеть, сметь". Во имя революции Маяковский создает необычайный ораторский строй стиха, который поднимал, звал, требовал идти вперед.
Лирический герой Маяковского - борец за всеобщее счастье. И на какое бы важнейшее событие современности не откликнулся поэт, он всегда оставался глубоко лирическим поэтом и утверждал новое понимание лирики, в котором настроения советского человека сливаются с чувствами всего советского народа. Герои Маяковского - обычные, но в то же время удивительные люди ("Рассказ о Кузнецкстрое"). Во время строительства города мужественные люди живут под открытым небом, мерзнут, голодают, впереди у них большие трудности, но губы упрямо шепчут в лад:
...через четыре
года
здесь будет
город-сад!.
Лирика Маяковского богата и разнообразна. Немало своих стихов поэт посвятил патриотизму советских людей. Лучшие из них - "Товарищу Нетте - пароходу и человеку"/1926г./ и "Стихи о советском паспорте". Первое стихотворение - воспоминание о советском дипкурьере Теодоре Нетте, героически погибшем при выполнении служебного долга. Вступлением к теме служит встреча Маяковского с пароходом, носящим имя прославленного героя. Но постепенно пароход как бы одушевляется, и перед поэтом возникает образ человека.
Это он -
я узнаю его
В блюдечках-очках спасательных кругов.
Здравствуй, Нетте!
Затем следует воспоминание о Нетте, который был другом Маяковского. Эти будничные воспоминания сменяются в центральной части стихотворения описанием героического поступка простого советского человека - "след героя светел и кровав". Рамки стихотворения расширяются: начатое с описания дружеской встречи, оно поднимается до мыслей о Родине, о борьбе за коммунизм. Такие как Нетте не умирают - память о них народ воплощает
...в пароходы,
в строчки,
и в другие долгие
дела. Гимном советской Родине звучит и
другое лирическое стихотворение
Маяковского - "Стихи о советском паспорте"/1929 г./. Стихотворение начинается с незначительного события - с описания проверки паспортов в железнодорожном вагоне в момент прибытия поезда на границу. И поэт замечает многое: и учтивость чиновника, который "не переставая кланяться", "с почтеньем" берет паспорта американца и англичанина; и его пренебрежение при виде польского паспорта.
И вдруг,
как будто
ожогом
рот скривило
господину.
Это господин чиновник берет
мою
краснокожую
паспортину.
Мирное течение нарушено. "Жандармская каста" готова кинуться на поэта, но в его руках -
"молоткастый, серпастый,
советский паспорт",
за ним - страна социализма.
Маяковский горд за свою могучую Родину:
"Читайте,
завидуйте,
я - гражданин
Советского Союза!" Много стихов посвятил
Маяковский и поэзии /"Юбилейное",
"Сергею Есенину", "Во весь голос" и
др./ Он пишет "о месте поэта в рабочем
строю", о значении поэзии для народа,
для его борьбы за коммунизм. Поэт
подчеркивает ответственность поэта
перед советским обществом, поэтому его
лирика отличается высокой идейностью и
народностью.

В. В. Маяковский начал свою творческую деятельность в сложную историческую эпоху, эпоху войн и революций, эпоху разрушения старого строя и созидания нового. Эти бурные исторические события не могли не отразиться в творчестве поэта. Творчество поэта можно разделить на два этапа: дореволюционный (до 1917 года) и послереволюционный (после 1917 года).
Все дореволюционное творчество поэта связано с эстетикой футуризма, провозгласившего новый подход к искусству и поэзии. В “Манифесте” футуристов провозглашались следующие принципы творчества: отказ от старых правил, норм, догм; стихотворчество, изобретение “заумного языка”; эксперимент в области языка на всех уровнях (звук, слог, слово) выбор особых тем (урбанистическая, тема прославления достижений цивилизации). В. В. Маяковский следует этим принципам в начале своего творческого пути.
Основными темами его поэзии на этом этапе являются: тема города, тема отрицания буржуазного образа жизни, тема любви и одиночества.
Просматривая стихи раннего Маяковского, легко убедиться, что изображение города занимает видное место в его творчестве. В целом поэт любит город, признает его научно-технические достижения, но порой город пугает поэта, вызывая в его воображении страшные образы. Так, уже одно название стихотворения “Адище города” шокирует читателя:

Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.

Но в другом стихотворении, “Ночь”, перед нами предстает картина ночного города: яркая, красочная, праздничная от рекламных огней. Поэт описывает ночной город как художник, выбирая интересные метафоры, необычные сравнения, добавляя яркие краски (багровый, белый, зеленый, черный, желтый). Мы даже не сразу донимаем, что перед нами изображение дома с зажженными окнами, уличных фонарей, освещающих дорогу, ночной неоновой рекламы:

Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.

Город у Маяковского то шипящий и звенящий, как в стихотворении “Шумики, шумы, шумищи”, то загадочный и романтичный, как в стихотворении “А вы могли бы?”:

На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ,
А вы ноктюрн сыграть могли бы
на флейте водосточных труб?

С темой города перекликается и даже вытекает из нее тема одиночества. Лирический герой ранней лирики Маяковского одинок в этом городе, его никто не слышит, не понимает, над ним смеются, его осуждают (“Скрипка и немножко нервно”, “Я”). В стихотворении “Дешевая распродажа” поэт говорит, что готов отдать все на свете за “единственное слово, ласковое, человечье”. Чем же вызвано такое трагическое мироощущение? Неразделенной любовью. В стихотворении “Лиличка (вместо письма)” и поэме “Облако в штанах” мотив неразделенной любви является ведущим. (“Завтра ты забудешь, что я тебя короновал”, “Дай же последней нежностью выстлать твой уходящий шаг”). В этих произведениях лирический герой предстает нежным и очень ранимым человеком, не мужчиной, а “облаком в штанах”. Но его отвергают, и он превращается в проснувшийся вулкан. В поэме “Облако в штанах” показано превращение громады-любви в громаду-ненависть ко всем и вся. Разочаровавшись в любви, герой испускает четыре крика “долой”:

Долой вашу любовь!
Долой ваше искусство!
Долой ваше государство!
Долой вашу религию!

Страдания от неразделенной любви оборачиваются ненавистью к тому миру и тому строю, где все покупается и продается. Поэтому главной темой таких стихотворений, как “Нате!”, “Вам!”, является тема отрицания буржуазного образа жизни. Маяковский издевается над сытой публикой, пришедшей ради забавы послушать стихи модного поэта:

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир...

Поэт презирает толпу, которая ничего не понимает в поэзии, которая “на бабочку поэтичного сердца” взгромоздится в “калошах и без калош”. Но в ответ на это сытое равнодушие герой готов плюнуть в толпу, оскорбить ее, чтобы выразить свое презрение. (Это стихотворение напоминает лермонтовское “Как часто, пестрою толпою окружен”:

О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в лицо железный стих,
Облитый горечью и злостью.)

В послереволюционный период в творчестве Маяковского появляются новые темы: революционная, гражданско-патриотическая, антимещанская. Поэт всем сердцем принял революцию, он надеялся на изменение этого мира к лучшему, поэтому много работал в окнах РОСТА, агитируя за революцию. Он создает множество агитационных плакатов, попросту говоря, рекламы:

Пролетарка, пролетарий,
Заходите в планетарий.

Многие стихи этого периода посвящены антибуржуазной и антибюрократической темам. В стихотворении “Прозаседавшиеся” Маяковский высмеивает всевозможные бюрократические учреждения (“а-б-в-г-д-е-ж-з-комы”), появившиеся, как грибы после дождя, в первые годы Советской власти. А в стихотворении “О дряни” маленькая канарейка становится символом нового советского мещанства, и рождается призыв: “головы канарейкам сверните - чтоб коммунизм канарейками не был побит!”
В “Стихах о советском паспорте” автор затрагивает сразу две темы: антибюрократическую и патриотическую. Но главной темой этого стихотворения, бесспорно, является патриотическая тема. Лирический герой горд за свою страну, проводящую невиданный эксперимент, строящую новое общество:

Читайте, завидуйте!
Я - гражданин Советского Союза!

К патриотической лирике можно также отнести такие стихи, как “Товарищу Нетте, человеку и пароходу”, “Рассказ товарища Хренова...”. Последнее стихотворение является гимном рабочему человеку:

Я знаю - город будет,
Я верю - саду цвесть,
Когда такие люди
В Стране Советской есть.

Важное место в послереволюционном творчестве поэта занимает тема поэта и назначения поэзии, затронутая в таких произведениях, как “Поэт-рабочий”, “Разговор с фининспектором о поэзии”, “Сергею Есенину”, “Юбилейное”, вступление к поэме “Во весь голос”. Маяковский дает оценку своему творчеству, называя себя поэтом-горланом (“Во весь голос”), пишет, что работа поэта трудна, что “поэзия - та же добыча радия”, и труд поэта родствен любому другому труду. Поэзия - это “острое и грозное оружие”. Она способна агитировать, поднимать на борьбу, заставлять трудиться. Но такая позиция поэта-главаря зачастую мешала поэту-лирику. Маяковский часто должен был “наступать на горло собственной песне”, и дар тонкого поэта-лирика все реже и реже звучал в его творчестве (“Неоконченное”, “Письмо Татьяне Яковлевой”).
Все творчество поэта Маяковского было посвящено одной цели: служению людям. Именно любовь к людям называет поэт движущей силой своего творчества (“Письмо товарищу Кострову...”), поэтому поэт уверен, что “мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо...”.

36. «Доктор Живаго» как итоговое произведение Б. Пастернака

«Доктор Живаго» — роман Бориса Пастернака. Создавался в течение десяти лет, с 1945 по 1955 год, и является, по оценке самого писателя, вершиной его творчества как прозаика. Роман сопровождён стихами главного героя — Юрия Андреевича Живаго.

Книга была резко негативно встречена советской официальной литературной средой и отвергнута от печати из-за неоднозначной позиции автора по отношению к Октябрьской революции 1917 года и последующей жизни страны.

23 ноября 1957 года, в Милане у Джанджакомо Фельтринелли, вышло первое издание «Доктора Живаго» на русском языке.

В СССР роман в течение многих лет распространялся в самиздате и был опубликован только в 1988 году в журнале «Новый мир» во время Перестройки, когда была объявлена гласность и плюрализм мнений.

23 сентября 1958 года Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия с формулировкой «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

Травля писателя началась сразу после публикации книги. Позже она получила саркастическое название «Не читал, но осуждаю!». Эти слова не вымышлены, с них действительно начинались речи обвинителей, привлеченных властными структурами. Гонение было повсеместным. Обвиняющие митинги проходили на заводах и фабриках прямо посреди рабочего дня, на них в обязательном порядке сводили весь штат сотрудников; коллективные письма публиковались в газетах, зачитывались по радио. Обвинители были привлечены как люди, не имеющие никакого отношения к литературе (это были ткачихи, колхозники, работники фабрик и заводов), так и профессиональные литераторы. Читать книгу они действительно не могли, так как она была запрещена, но и не могли отказаться от роли обвинителей.

Факт публикации книги за рубежом был представлен советскими властными партийными структурами как предательство, в то время как в травле поэта многие не видели никакого преступления.

Если рабочие и колхозники действительно могли быть не знакомы с творчеством Пастернака, то советские литераторы осознавали и масштаб поэтического дарования опального поэта, и его сложное общественное положение, когда участвовали в травле.

Публикация романа и присуждение автору Нобелевской премии привела к травле Пастернака в советской печати, исключению его из Союза писателей СССР, оскорблениям в его адрес со страниц советских газет, на собраниях трудящихся. Московская организация Союза писателей СССР, вслед за Правлением Союза писателей, требовала высылки Пастернака из Советского Союза и лишения его советского гражданства.

Следует отметить, что отрицательное отношение к роману высказывалось и некоторыми русскими литераторами на Западе, в том числе В. В. Набоковым.

______

Размышления и рассуждения о революции в романе доказывают, что это не "праздник угнетенных", а тяжелая и кровавая полоса в истории нашей страны. Тесть Живаго говорит ему: "Помнишь ночь, когда ты принес листок с первыми декретами... это было неслыханно безоговорочно. Эта прямолинейность покоряла. Но такие вещи живут в первоначальной чистоте только в головах создателей, и то только в первый день провозглашения. Иезуитство политики на другой же день выворачивает их наизнанку. Эта философия чужда мне. Эта власть против нас. У меня не спрашивали согласия на эту ломку".

Вывод: всякая власть должна стремиться к тому, чтобы люди были счастливы. Но счастье нельзя навязать силой. Счастье каждый человек ищет сам, нет его готового. И нельзя ради даже самых высоких идей жертвовать человеческими жизнями, радостями, правами, которыми человек наделен от рождения. И хочется, чтобы нынешняя наша революция принесла как можно меньше бед.

В книге есть очень глубокая мысль. Рассказывая о Стрельникове, автор пишет: " А для того, чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое". Я понимаю это так, что не следует думать только о всеобщем, а потому ничейном благе, но прежде всего делать добро конкретным людям, как бы мало оно не было.

В «Докторе Живаго» же Пастернак взглянул на события гражданской войны с позиции «неприсоединившегося» интеллигента. «… революция там изображается вовсе не как торт с кремом. Почему – то ее принято изображать как торт с кремом…» - это из слов автора о своем романе.

Юрий Андреевич – человек твердых убеждений, основу которых составляет взгляд на человека, как на высшую ценность жизни. Живаго не принимает законы этой схватки, обрекающей народ на несчастья и лишения.

С этим связано определенное понимание героем своего долга, оказывающегося сильнее личных симпатий: доктор с одинаковой заботой выхаживает раненых партизан и Сережу Ранцевича, добровольца колчаковской армии, видя в них, прежде всего страдающих людей.

У Пастернака одна из центральных проблем романа – незащищенность творческой личности, проблема свободолюбивой, ответственной личности, утверждающей, а не разрушающей жизнь.

Писатель убеждает нас в том, что интеллигенция в 20-е годы «колебаться» могла только в сторону неприятия революции. Вот только характеры этого неприятия различны: один доказывает этим свою несостоятельность, другой, наоборот демонстрирует незыблемость своих взглядов.

«Доктор Живаго»- с оглядкой на десятилетия, последовавшие за «триумфальным шествием» революции. События Октябрьской революции входят в Живаго так же, как входит в него сама природа. Он их воспринимает, как нечто независимое от воли человека, подобно явлениям природы.

Чтобы понять отношение Пастернака к событиям, надо привести сцену из романа: Купив у мальчика – газетчика экстренный выпуск с правительственным сообщением из Петрограда « об образовании Совета Народных Комиссаров, установлении в России советской власти и введением в ней диктатуры пролетариата»» Юрий Живаго, возвратясь домой, громко разговаривает:

« Какая великолепная хирургия! ( Истинное восхищение врача) Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы… это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу.… Это всего гениальнее».

После восхищения берет свое реальная жизнь. Житейский дискомфорт иссушает Живаго, жестокость разгулявшейся красной партизанщины отталкивает его, причем отталкивает и жестокость белых. Отталкивает равнодушие новой власти к культуре.

Революция, гражданская война развязала «звериные инстинкты», «общипала догола государство». Пренебрежение законностью, культ насилия, моральное одичание – все это идет оттуда.

Критически вглядываясь в происходящее, Живаго видит, что революционным переменам сопутствует пренебрежение духовными ценностями человека во имя материального равенства, растет владычество фразы, утрачивается вера в собственное мнение.

Революционный процесс разметал среду интеллигенции и в то же время вынес ее обломки на поверхность, помещая заурядных представителей этой среды выше, чем они заслуживали: что считалось заурядным, стало выглядеть исключительным.

Пастернак всегда был чужд чистоплюйства в поэзии. Революционные события предстали перед ним во всех их обнаженной сложности, и в своем романе он и показывает противоречия в эмоциональном понимании происходящего.

Живаго – образ интеллигенции, умирает в атмосфере « отсутствия воздуха». На протяжении всего романа разразившаяся в стране революция будет постепенно «хоронить» Живаго.

«Доктор почувствовал приступ обессиливающей дурноты… Его не пропускали, на него огрызались… Он стал протискиваться через толпу на задней площадке, вызывая новую ругань, пинки и озлобление…» Пастернак реализовал метафору - отсутствие воздуха. Еще А. Блок сказал, что Пушкина «убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». А позже он скажет уже о себе: «… Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл».

Герои романа испытываются огнем русской революции, которую Пастернак считал поворотным событием в судьбах XX века. Они занимают по отношению к ней разные позиции – и в зависимости от занятой позиции складываются их судьбы. Путь, который выбрал Живаго, не сулит побед в финале, не избавляет от ошибок, но только этот путь достоин человека – художника, человека – поэта. Юрий остается самим собой. За это, словно в восполнении реальной биографии, ему и дается возможность прожить свою идеальную судьбу в биографии духовной, воплощением которой становится тетрадь его стихотворений. Именно она завершает роман.

«Доктор Живаго» – роман об участи человека в истории. Образ дороги центральный в нем. Фабула романа прокладывается, как прокладываются рельсы… петляют сюжетные линии, стремятся вдаль судьбы героев и постоянно пересекаются в неожиданных местах – как железнодорожные колеи. «Доктор Живаго»- роман эпохи научной, философской и эстетической революции, эпохи религиозных поисков и плюрализации научного и художественного мышления; эпохи разрушения норм, казавшихся до этого незыблимыми и универсальными, это роман социальных катастроф.

Пастернака исключили из Союза писателей. Много позднее, спустя 30 лет В. Семичастный, бывший первым секретарем ЦК ВЛКСМ скажет: « Что поделаешь - время - собрался пленум писателей – 500 человек. И ни один не защитил.… Хоть теперь некоторые говорят: «Я бы должен был пойти, не прикидываться больным и выступить против». Отмена позорного исключения поэта из Союза писателей стала общественным актом.

Диапазон оценок романа велик, что понятно, когда речь идет о произведении, не вписывающемся в привычный круг литературных представлений.

Сам Борис Леонидович считал свой роман первой настоящей работой. «Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорока пятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как в идеале у Диккенса или Достоевского, - эта вещь будет выражением моих взглядов на жизнь человека в истории и на многое другое…»- писал Пастернак в письме Ольге Ивинской.

Борис Леонидович отдавал себе прямой отчет в том, что романом отныне круто менял весь маршрут своей жизни, свою судьбу, но у него вырвалось наружу «желание начать договаривать до конца…» Пастернак ощущал неправедность своего спокойного существования в условиях тоталитарной власти и хотел эту несправедливость искупить.

Создание романа – сознательная жертва – недаром первым из сочиненных стихов Юрия Андреевича – «Гамлет» насыщенно новозаветным смыслом. «Чашу сию» Пастернак выпил и именно поэтому был счастлив.

Д. С.Лихачев уверен, что автор (Пастернак) пишет о самом себе, но пишет как о постороннем, он придумывает себе судьбу, в которой можно было бы наиболее полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь, что жизнь Юрия Андреевича Живаго – это альтернативный вариант жизни самого Пастернака.

Доктор Живаго – выразитель сокровенного, лирический герой Пастернака, который и в прозе остался лириком. Реальная биография Бориса Леонидовича не давала ему возможности высказать до конца всю тяжесть положения между двумя лагерями в революции. В романе эта двойственность замечательно показана в сцене сражения между партизанами и белыми. Доктор Живаго ранит одного из юнцов Белой армии, а затем находит и у этого бойца и у убитого партизана один и тот же 90-й псалом, по представлениям того времени, оберегавший от гибели. Живаго переодевает белого солдата в одежду партизана, выхаживает его, зная намерение парня после поправки вернуться в армию Колчака. Он лечит Человека.

Б. Л. Пастернак написал роман “Доктор Живаго” в прозе, но он, талантливый поэт, не мог не излить свою душу на его страницах более близким сердцу способом — в стихах. Книга стихотворений Юрия Живаго, выделенная в отдельную главу, совершенно органично вписывается в основной текст романа. Она — его часть, а не стихотворная вставка. В стихах Юрий Живаго говорит о своем времени и о себе — это его духовная биография. Открывается книга стихотворений темой предстоящих страданий и сознания их неизбежности, а заканчивается темой добровольного их принятия и искупительной жертвы. В стихотворении “Гефси-манский сад” словами Иисуса Христа, обращенными к апостолу Петру: “Спор нельзя решить железом. Вложи свой меч на место, человек”, — Юрий говорит, что установить истину с помощью оружия нельзя. Такие люди, как Б. Л. Пастернак, опальный, гонимый, “непечатаемый”, он остался для нас Человеком с большой буквы.

КРАТКОЕ

Юра - потомок богатой семьи, сделавшей себе состояние на промышленных, торговых и банковских операциях. Брак родителей был не счастливым: отец бросил семью ещё до смерти матери. Впоследствии он растратит семейное состояние и покончит жизнь самоубийством. Осиротевшего Юру на некоторое время приютит дядя, живущий на юге России. Затем многочисленные родственники и друзья отправят его в Москву, где он как родной будет принят в семью Александра и Анны Громеко. Исключительность Юрия становится очевидной довольно рано - еще юношей он проявляет себя как талантливый поэт. Но при этом решает идти по стопам своего приемного отца Александра Громека и поступает на медицинское отделение университета, где так же проявляет себя как талантливый врач. Первой любовью, а впоследствии и женой Юрия Живаго становится дочка его благодетелей - Тоня Громеко.

У Юрия и Тони было двое детей, однако, затем судьба разлучила их навсегда, и свою младшую дочь, родившуюся после расставания, доктор никогда не видел.

В начале романа перед читателем постоянно возникают новые лица. Всех их свяжет в единый клубок дальнейший ход повествования. Одна из них — Лариса, невольница престарелого адвоката Комаровского, которая всеми силами пытается и не может вырваться из плена его "покровительства". У Лары есть друг детства — Павел Антипов, который впоследствии станет её мужем, и Лара увидит в нём своё спасение. Поженившись, они с Антиповым не могут найти своего счастья, Павел бросит семью и отправится на фронт Первой мировой. Впоследствии он станет грозным революционным комиссаром, сменив фамилию на Стрельников. По окончании гражданской войны он планирует воссоединиться с семьёй, однако, этому желанию так и не суждено будет сбыться.

Юрия Живаго и Лару судьба разными путями сведёт в провинциальном Юрятине-на-Рыньве (вымышленном Уральском городе, прообразом которого послужила Пермь), где они тщетно ищут убежища от уничтожающей всё и вся революции. Юрий и Лариса встретятся и полюбят друг друга. Но вскорости нищета, голод и репрессии разлучат и семью доктора Живаго, и Ларину семью. Два с лишним года Живаго будет пропадать в Сибири, служа военным доктором в плену у красных партизан. Совершив побег, он пешком вернётся обратно на Урал — в Юрятин, где снова встретится с Ларой. Его супруга Тоня, вместе с детьми и зятем Юрия, находясь в Москве, пишет о скорой неизбежной эмиграции. В надежде переждать зиму и ужасы Юрятинского реввоенсовета, Юрий и Лара укрываются в заброшенной усадьбе Варыкино. Вскоре к ним приезжает нежданный гость — Комаровский, получивший приглашение возглавить Министерство юстиции в Дальневосточной республике, провозглашённой на территории Забайкалья и российского Дальнего Востока. Он уговаривает Юрия Андреевича отпустить Лару и её дочь с ним — на восток, обещая переправить их затем за границу. Юрий Андреевич соглашается, понимая, что никогда больше их не увидит.

Постепенно он спивается и начинает сходить с ума от одиночества. Вскоре в Варыкино приходит супруг Лары — Павел Антипов (Стрельников). Разжалованный и скитающийся по просторам Сибири, он рассказывает Юрию Андреевичу о своём участии в революции, о Ленине, об идеалах советской власти, но, узнав от Юрия Андреевича, что Лара всё это время любила и любит его, понимает, как горько он заблуждался. Стрельников кончает с собой выстрелом из охотничьего ружья. После самоубийства Стрельникова доктор возвращается в Москву в надежде бороться за свою дальнейшую жизнь. Там он встречает свою последнюю женщину — Марину, дочь бывшего (ещё при царской России) Живаговского дворника Маркела. В гражданском браке с Мариной у них рождаются две девочки. Юрий постепенно опускается, забрасывает научную и литературную деятельность и, даже осознавая своё падение, ничего не может с этим поделать. Однажды утром, по дороге на работу, ему становится плохо в трамвае, и он умирает от сердечного приступа в центре Москвы. Проститься с ним к его гробу приходят сводный брат Евграф и Лара, которая вскоре после этого пропадёт без вести.

Впереди будут и Вторая мировая, и Курская дуга, и прачка Таня, которая поведает убелённым сединами друзьям детства Юрия Андреевича — Никанору Дудорову и Михаилу Гордону, пережившим ГУЛАГ, аресты и репрессии конца 30-х, историю своей жизни; окажется, что это внебрачная дочь Юрия и Лары, и брат Юрия генерал-майор Евграф Живаго возьмёт её под свою опеку. Он же составит сборник сочинений Юрия — тетрадь, которую читают Дудоров и Гордон в последней сцене романа. Роман завершается 25-ю стихотворениями Юрия Живаго.

38. Герой-интеллигент в произведениях А. Куприна (Олеся, Молох)

*В литературе начала века предстала целая галерея героев-интел­лигентов. В критике даже закрепились термины — «чеховские ин­теллигенты», «купринские интеллигенты». При всех частных разли­чиях их общая черта — душевная чуткость, тактичность, внутреннее благородство. Но эти качества сочетались с неспособностью на ре­шительный поступок, с неумением противостоять хамству, с него­товностью взять на себя ответственность в нужный момент.*

В 1896 г. Куприн пишет большую повесть “Молох”. В повести дана картина жизни крупного капиталистического завода, показан убогий быт рабочих поселков, стихийные протесты рабочих. Писатель показал все это через восприятие интеллигента. Инженер Бобров болезненно и остро реагирует на чужую боль, на проявление несправедливости. Герой сравнивает капиталистический прогресс, созидающий фабрики и заводы, с чудовищным идолом Молохом, требующим человеческих жертв. Конкретным воплощением Молоха в повести является делец Квашнин, который не брезгует никакими средствами для того, чтобы нажить миллионы. В то же время он не прочь выступить в роли политического деятеля и вождя (“нам принадлежит будущее”, “мы соль земли”). Бобров с брезгливостью наблюдает сцену пресмыкательства перед Квашниным. Предметом сделки с этим дельцом становится невеста Боброва Нина Зиненко. Герою повести свойственны двойственность и колебания. В момент стихийной вспышки протеста герой стремится взорвать заводские котлы и тем отомстить за свои и чужие страдания. Но потом угасает решимость, и он отказывается от мести ненавистному Молоху. Повесть кончается рассказом о бунте рабочих, поджоге завода, бегстве Квашнина и вызове карателей для расправы с восставшими.

Главный герой повести — интеллигент Бобров — мягкий, слабовольный человек, правдоискатель, мечтатель. Но он не хочет мириться с насилием, лицемерной моралью, прикрывающей это насилие. Он ратует за чистоту, честность в отношениях между людьми, за уважение к человеческому достоинству. Он искренне возмущен тем, что личность становится игрушкой в руках кучки собственников и стяжателей. Вместе с тем Бобров стремится понять свою роль в бурном процессе капиталистического развития. Мучительные поиски приводят Боброва к выводу, что он способствует только тому, что «сотня французских лавочников-рантье и десяток ловких русских пройдох со временем положат в карман миллионы».
Слабый, надломленный человек, раздираемый внутренними противоречиями, Бобров совершенно не способен на протест против социального зла. Вспышка негодования заканчивается признанием собственного бессилия: «У тебя нет на это ни решимости, ни силы... Завтра же опять будешь благоразумен и слаб». Причина слабости Боброва коренится в том, что он чувствует себя одиноким в своем возмущении несправедливостью, царящей вокруг. Он мечтает о жизни, основанной на чистых отношениях между людьми. Но как добиться такой жизни? Кто принесет освобождение человечеству? На эти вопросы ни правдоискатель Бобров, много рассуждающий о жизни, ни сам автор не дают ответа.
Куприн подчеркивает вялость, бездеятельность в характере своего героя, человека субъективно честного и благородного. Автор так описывает Боброва в начале повести: «По складу его ума, по его привычкам и вкусам ему лучше было посвятить себя кабинетным занятиям, профессорской деятельности или сельскому хозяйству... Его нежная, почти женственная натура жестоко страдала от грубых прикосновений действительности... Он сам себя сравнивал в этом отношении с человеком, с которого заживо содрали кожу».
Уже в этой первой характеристике Куприн подчеркивает те черты натуры героя, которые могут объяснить слабость его в столкновении с «грубой действительностью». Бобров не ничтожный человек. Интеллигенты в произведениях Куприна обычно люди талантливые, умные, прогрессивно настроенные. Но они неизлечимо больны пассивностью духа, терзаются собственными бедами и лишь сострадают несчастьям людей, их окружающих. Они становятся как бы «резервуаром» общественных страданий, но вмешиваться в жизнь, избавить людей от мук не в состоянии...
Таков и Бобров. Внешний портрет его типичен для русского интеллигента: «Наружность у Боброва была скромная, неяркая... Он был невысок ростом и довольно худ, но в нем чувствовалась нервная, порывистая сила. Большой белый прекрасный лоб прежде всего обращал на себя внимание на его лице. Расширенные и притом неодинаковой величины зрачки были так велики, что глаза вместо серых казались черными. Густые, неровные брови сходились у переносья и придавали этим глазам строгое, пристальное и точно аскетическое выражение. Губы у Андрея Ильича были нервные, тонкие, но не злые и немного несимметричные... усы и борода маленькие, жидкие, белесоватые, совсем мальчишеские. Прелесть его в сущности некрасивого лица заключалась только в улыбке. Когда Бобров смеялся, глаза его становились нежными и веселыми, и все лицо делалось привлекательным».
Черты характера Боброва проявляются в его отношении к рабочим. Боброву нестерпимо стыдно, что он видит таких же, как он, людей, но изуродованных каторжным трудом, создающих своими мускулами, кровью условия для того, чтобы господствовало страшное чудовище — капитализм. «Глядя на их упорный труд в то время, когда их тела обжигал жар раскаленных железных масс, а из широких дверей дул пронзительный осенний ветер, он сам как будто бы испытывал часть их физических страданий. Ему тогда становилось стыдно и за свой выхоленный вид, и за свое тонкое белье, и за три тысячи своего годового жалованья».
У паровых котлов он видит кочегаров. Ему кажется, что «какая-то сверхъестественная сила приковала их на всю жизнь к этим разверстым пастям, и они, под страхом ужасной смерти, должны были без устали кормить и кормить ненасытное, прожорливое чудовище...»

В 1898 г. Куприн пишет повесть “Олеся”. Перед нами поэтический образ девушки Олеси, выросшей в избе старой “колдуньи”, вне обычных норм крестьянской семьи. Любовь Олеси к случайно заехавшему в глухую лесную деревушку интеллигенту Ивану Тимофеевичу — это свободное, простое и сильное чувство, без оглядки и обязательств, среди высоких сосен, окрашенных багровым отблеском догорающей зари. История девушки получает трагический конец, здесь вторгаются в привольную жизнь Олеси и корыстные расчеты деревенских чиновников, и суеверия темных крестьян. Избитая и осмеянная Олеся вынуждена бежать из лесного гнезда.

Олеся красива, умна, обаятельна, бескорыстна, она поразительно отзывчива на всякую мысль, всякое движение души любимого человека. Вместе с тем у нее сильный характер, она тверда в своих решениях, бескомпромиссна в поступках.

Куприн окутывает тайной процесс формирования характера Олеси и даже самое происхождение девушки. Мы ничего не знаем о ее отце, матери. Ее воспитала темная, неграмотная бабка, о которой известно только, что раньше она жила среди людей и затем была изгнана ими. Никакого одухотворяющего влияния на Олесю она оказать не могла. А девушка получилась такой замечательной потому,- убеждает читателя Куприн,- что выросла в густых лесах, не зная разлагающего влияния цивилизации.

Олесе противопоставлен интеллигент Иван Тимофеевич - житель большого города. Сначала незаметна, завуалирована душевная ограниченность Ивана Тимофеевича. Он будто мягок, отзывчив, искренен.

Его нельзя назвать дурным человеком, но, как говорит, гадая ему, Олеся: "Человек вы хотя и добрый, но только слабый... Доброта ваша не хорошая, не сердечная. Слову вы своему не господин. Над людьми любите верх брать, а сами им хотя и не хотите, а подчиняетесь". на сей раз слабость совсем другого рода, нежели у Боброва: отсутствует цельность и глубина чувства. Не сам испытывает, а другим причиняет боль Иван Тимофеевич.

Куприн последовательно разоблачает беспочвенность "культуртрегерских" начинаний, столь модных среди интеллигентов 80-90-х годов. Оказавшись в полесской глуши, Иван Тимофеевич пробует лечить местных крестьян, но очень скоро убеждается, что это ему не по силам; явно непосильной оказывается для него и попытка научить грамоте спутника по охоте - полесовщика Ярмолу: "Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически",- признается в конце концов незадачливый наставник. Таких незадачливых, добрых, лишенных твердой воли людей мы часто встречаем у Куприна.

Страница 4 из 6« Первая...23456