Достижения советской поэзии военных лет не были неожиданными, они коренились в культуре советского народа. Стихи Маяковского, Есенина, Тихонова, Багрицкого, Светлова не раз оживали в воспоминаниях, в лирической исповеди бойцов Великой Отечественной войны. Лучшие традиции советской поэзии предшествующих лет продолжали поэты-фронтовики. Перо было приравнено к штыку, поэты с такой активностью встали в строй защитников Родины, какой не бывало во всей истории нашей страны, богатой патриотическими традициями.
Большую политическую работу в печати, на радио, среди населения, в воинских частях, в обстановке жестокой блокады проводил отряд поэтов ленинградцев (Н. Тихонов, В. Инбер, О. Берггольц и др.). «Мобилизованными и призванными» чувствовало себя большинство поэтов по разным причинам — по болезни, по возрасту — не ушедших на фронт (М. Исаковский, С. Маршак и др. писатели). И только потому, что поэты побратались с народом единством судьбы и боевых испытаний, они нашли верный путь к сердцу солдат и тружеников тыла. В самые горькие часы они не теряли веры в победу. Пессимизма, надломленности духа, казалось бы, вполне естественных, особенно в таких условиях, как ленинградская блокада, советская поэзия, как и вся советская литература, не знала.
Теснейшая связь с народом, активность, патриотизм и гуманистическая направленность отличали советскую поэзию и до войны. В испытаниях 1941—1945 годов эти ее особенности приобрели воинствующий характер. Поэзия вступила в новый, высший этап. О чем бы ни писали поэты, за каждым их словом, образом неотступно стояла дума о Родине.
Родилась Ольга Федоровна Берггольц 16 мая (по старому стилю - 3 мая) 1910 в Петербурге, в семье заводского врача. В 1924 в заводской стенгазете были опубликованы первые стихи Ольги Берггольц. В 1925 Ольга Берггольц вступила в литературную молодежную группу "Смена». В 1930 Ольга Берггольц окончила филологический факультет Ленинградского университета и по распределению уехала в Казахстан, где стала работать разъездным корреспондентом газеты "Советская степь". Вернувшись из Алма-Аты в Ленинград, Ольга Берггольц была принята на должность редактора "Комсомольской страницы" газеты завода "Электросила", с которой сотрудничала в течении трех лет. Позднее работала в газете "Литературный Ленинград".
Отработав два года, Ольга возвращается в Ленинград, устраивается работать на завод «Электросила», редактором многотиражной газеты. Их союз с Николаем Молчановым рождает у Ольги столько вдохновения, что она с головой уходит в творчество.
Но черная туча уже омрачает их будущее. После убийства Кирова в Ленинграде очень неспокойно, чистки идут одна за другой. И Борис Корнилов становится одной из мишеней – особенно после того, как он «неправильно» изложил политику партии в поэтическом размышлении «Последний день Кирова». Его арестовывают, а через некоторое время черный воронок увозит в камеру и Ольгу.
В декабре 1938 Ольгу Берггольц по ложному обвинению заключили в тюрьму, но в июне 1939 выпустили на свободу. А дальше – допросы, постоянные избиения, острая боль оттого, что преднамеренно бьют ногами по животу, чтобы убить ребенка. И звери в человечьем обличье добиваются своего – ребенок так и не появляется на свет. Часть «тюремных» стихов каким-то чудом была опубликована в 1965, на излете общественной «оттепели», в книге «Узел».
Неужели это вправду было:
На окне решетки, на дверях?..
Я забыла б – сердце не забыло
Это унижение и страх.
До сих пор неровно и нечетко,
Все изодрано, обожжено,
Точно о железную решетку –
Так о жизнь колотится оно…
В этом стуке горестном и темном
Различаю слово я одно:
«Помни», - говорит оно мне… Помню!
Рада бы забыть – не суждено…
(«На воле»).
Тем неменее лирика Бергольц начала тридцатых годов была внутренне счастливой. Она как бы перекликалась – по своему мажору и ликующей игре солнечных бликов, по радостному предвкушению жизни с миром ее детских книг.
А с крыши, где голубей стаей,
Где стекла синее воды,
Валилося солнце, блистая,
На каждой пылинке слюды.
Да, солнце казалось помехой:
Оконный дробя переплет,
Оно вызывало из цеха,
На лодки, на ладожский лед.
(«Молодежный цех», песенка из «Встречного»)
Однако, когда сейчас перечитываешь ее стихи тех лет, нежные в своих акварельных красках, солнечные и песенные, невольно замечаешь, как, словно откликаясь на глухие предчувствия, перебегают по ним сумрачные тени. Почему, в самом деле, так настойчивы мотивы разлуки? Откуда эта мелодия жертвенности, готовности к подвигу, к испытаниям, к бедам? Правда, над миром уже сгущались тучи – фашизм проглатывал одну страну за другой, надвигалась вторая мировая война.
Стихи цикла «Испытание», напоминающие о своей человеческой боли и всеотзывчивости «Реквием» Ахматовой, писались в разные годы: Берггольц никогда не забывала перенесенной народом беды и неоднократно возвращалась к циклу, расширяя и дополняя его. Нельзя без глубокого волнения читать ее стихи, обращенные к ребенку, которому предстояло родиться в тюрьме, или стихотворение о прогулке малолеток по тюремному двору. И зная, что ни одна строка о пережитом не может появиться на свет, она тем не менее продолжала писать обо всем, что увидела и узнала.
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили – горько, грубо,
Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
Все дни и ночи напролет,
Бес слез, разбитыми губами
Шептали: «Родина… народ…»
В самый канун войны, в мае 1941 года, уже предчувствуя и как бы въяве видя приблизившийся час испытаний, Берггольц писала:
Но я живу: еще одно осталось –
В бою другого грудью заслонить.
Ее слово было обожжено страданием и закалено мужеством, а любовь к Родине была граждански зрячей, готовой взять на себя любую ношу.
Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня…
Стихотворение написано в июне 1941 г. Как и у многих поэтов тех дней, оно звучит подобно клятве, да и по существу и было именно клятвой. Берггольц выразила чувства, общие для советской поэзии тех лет.
Поистине народное признание пришло к Ольге Федоровне Берггольц в годы войны. В окруженном врагами городе, как тогда коротко говорили — в блокаде, не было света и тепла, воды и хлеба. Гремели разрывы бомб и снарядов, горели здания, дымились руины. Обессиленных, истощенных людей в темноте промерзших квартир порой объединял только голос радио. Часто голос радио был голосом Ольги Берггольц. Звучали стихи. Они шли от сердца к сердцу. Они были предельно достоверны по деталям блокадного быта и интонации. Ведь писал их человек, который страдал вместе со всеми, недоедал, склонялся при свете коптилки над тетрадью, дул на замерзшие руки, согревая дыханьем непослушные пальцы. Стихи оплакивали погибших. И, может быть, уже тогда зародились строки, которые много лет спустя будут высечены на каменной стене над братскими могилами Пискаревского кладбища: "Никто не забыт...". Они станут своеобразным паролем нашей памяти. Звучали стихи. Они поддерживали людей, словно давали им новые силы, вселяли уверенность в освобожденье, в Победу.
В годы блокады 1941-1943 Ольга Берггольц находилась в осажденном фашистами Ленинграде.
В ноябре 1941 ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Николай
Степанович Молчанов умер и Ольга Федоровна осталась в городе.
Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Это превращение показалось едва ли не чудом: из автора мало кому известных детских книжек и стихов, про которые говорилось "это мило, славно, приятно - не больше", Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда. В Доме Радио она работала все дни блокады, почти ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу "Говорит Ленинград". Ольга Берггольц была награждена орденом Ленина, орденом
Ее «Февральский дневник» оказался гораздо сильнее фашистских снарядов, костлявой руки голода, безвозвратности потерь. Это был вечный огонь надежды, мужества, желания жить всем смертям назло. И есть высшая справедливость в том, что именно Ольга Берггольц нашла те проникновенные строки, которые переживут ее в веках. Эти шесть слов знает каждый уважающий себя человек: «Никто не забыт, ничто не забыто»…
Нет слов, чтобы описать то, что Ольга Берггольц сделала для осажденного Ленинграда. Ее называли ласково и «Муза» и «Мадонна блокады», но самым дорогим подарком были для нее немудреная народная фраза: «Наша Оля»… Она умела находить сердечные слова, не мудрствуя лукаво – «Что может враг? Разрушить и убить. И только-то. А я могу любить...».
Ольгу Берггольц называли и называют “музой блокадного города”. Это очень высокая и почетная аттестация. И вполне заслуженная. Блокадные стихи Берггольц появились в тоненьком сборнике “Ленинградская поэма” еще в блокаду. Именно с тех пор запечатлелись в памяти пронзительные в своей простоте строки:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
От этих строк и сейчас мороз по коже. Все узнаваемо, все так и было — кроме одной, пожалуй, детали: метронома. Значение этой подробности блокадного быта, пожалуй, преувеличено в позднейших воспоминаниях. Никакого метронома в квартирах рядовых ленинградцев не было слышно. Большинство домашних радиоточек было реквизировано или по крайней мере отключено. Где-то они, конечно, сохранялись — в том числе, вероятно, и у постоянного сотрудника блокадного радио поэта Ольги Берггольц: это была не привилегия, а производственная необходимость. Кстати, при всем при том сами-то радиопередачи летели в эфир не напрасно: услышанное где-нибудь на работе, на дежурстве потом передавалось из уст в уста, пересказывалось, помогало жить.
Стихи Берггольц тех трагических дней были строги и скупы по словам, в них не было ни особой инструментовки, ни, тем более, богатства красок, они были аскетичны и просты. Всего две краски: белая как снег и черная как дым городских пожарищ, - присутствовали в ее тогдашней лирике, а голос, прорывавшийся в дома сквозь треск радиоэфира, был почти тих, но в нем наряду с состраданием и болью, всегда звучала надежда.
Нехитрыми средствами, не задумываясь о литературной технике, она добивалась главного: своим голосом, стихом-беседой, доверительным и искренним монологом-обращением сплачивала людей в некое «блокадное братство», в монолитное единство. В стихах Берггольц периода войны мы слышим не только слова утешения и сострадания, не только сдерживаемые слезы, но и жесткую, горькую, а потому агитационную в своей прямоте правду.
Характерной особенностью поэтического мышления Берггольц было острое и всегда глубоко личностное переживание жизни как исторического потока. Блокаду Ленинграда она осмысляла как победоносную трагедию, как выразительную и неповторимую страницу в долгой истории Отечества. Именно чувство истории прежде всего и придало ее лирике, такой, казалось бы, непритязательной («Сядем, побеседуем вдвоем…»), отчерченной, на первый взгляд смертным кругом блокадного быта, его тягостными и немудрящими деталями (коптилка, печурка, саночки, кусочек хлеба), неожиданную широту и ту символичность, какая обычно бывает сродни эпическому искусству.
Берггольц вполне понимала эту свою черту и неукоснительно проводила ее едва ли не в каждом своем лирическом произведении, не впадая ни в натянутость, ни в фальшь, а просто, «без утайки» и «словесных ухищрений» рассказывая о том, что видела и переживала.
В годы блокады и войны Берггольц написала не только много лирических стихов, но несколько поэм: «Февральский дневник», «Ленинградская поэма», «Памяти защитников», «Твой путь». Поэмы Берггольц мало чем отличаются от ее лирики, и слушатели обычно воспринимали их как лирические стихотворения, только более протяженные по времени. В них, как и в лирике, почти нет сюжета, а есть лирический поток чувства, эмоциональное переживание, отталкивающееся от тех или иных эпизодов блокадной жизни. Но поскольку блокадный быт Ольга Берггольц, с ее обостренным историческим мышлением и тягой к символической обобщенности, осмысляла как бытие, то эмоционально-психологическое состояние, минута блокадной жизни, ее эпизод или случай обычно приобретали под пером поэта черты своеобразной эпичности.
Так лирика оборачивалась поэмой, хотя чисто внешне она могла сойти за лирическое стихотворение большего, чем обычно объема. В особенности это относится к «Февральскому дневнику» и «Ленинградской поэме» - вещам импульсивным, целиком подчиненным сиюминутному переживанию и потому лирически свободным в своих открытых композициях. Более строго и логично, а потому более традиционно в жанровом отношении написана поэма «Памяти защитников», созданная по просьбе сестры погибшего при снятии блокады лейтенанта.
В поэме «Твой путь» Берггольц подытоживает «весь поток борьбы», заново, хотя лишь в несколько пунктирных, но зато опорных точках, просматривает свою жизнь, оказавшуюся так тесно слитой с жизнью народной, что это чувство единения пронизывает и насыщает все строки и строфы поэмы небывало острым, ликующим чувством счастья и страстной, молитвенной благодарности судьбе.
Блокадные стихи Берггольц можно цитировать бесконечно. Но в них — еще не вся Берггольц. В другие, “оттепельные” годы люди читали друг другу, передавали из уст в уста совсем иные стихи:
Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
Это ведь тоже она. А дальше — и вовсе, кажется, самоубийственное признание, вырвавшееся, по-видимому, в горчайшую минуту:
И равнодушны наши книги,
и трижды лжива их хвала.
И все-таки это — 1956 год, “оттепель”. А стихи Берггольц написаны задолго до всех “оттепелей” и тем более перестроек. В самый канун войны. Прошел всего месяц — и вырвались из-под пера совсем другие строки, теперь они напечатаны рядом, на обороте того же книжного листа:
Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина, возьми их у меня!..
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой...
И дальше, в те же дни:
Товарищ юный, храбрый и веселый,
тебя зовет Великая Война, —
так будь же верен стягу Комсомола
и двум его прекрасным орденам...
И главная — незыблемая — верность
непобедимой Партии своей.
На первый зов ее, на самый первый
вперед за ней, всегда вперед за ней!
С мыслью о воинствующей памяти, с гордостью победой, с клятвой, данной себе, остаться верной народу и правде вошла Берггольц в послевоенные годы. Она окончательно пришла к мысли, что если душа художника преисполнена думой о народе и если она составляет с народом духовное единство, то художник имеет право, более того, он обязан прежде всего раскрыть свою душу. Раскрывая себя, он раскроет и познает мир.
Большинство вещей, созданные Берггольц в первые послевоенные годы, как и в последующие, одухотворены, по ее же словам, «возвращением к истокам», только теперь истоками она считала не одну лишь Невскую заставу, где родилась и откуда вышла в пусть, но все пройденные круги, в особенности наиболее суровые, приносившие ей горе и бедствия.
Качество стихов, уровень их литературной отделки могут быть различны — одно складывалось, возможно, месяцами и годами, другое выплеснулось на бумагу спонтанно, в ответ на требование момента. Но нет ощущения, что одно писалось “для себя”, а другое — “для газеты”, “для цензора” или просто “потому, что так надо”. Даже вообразить такое в отношении Берггольц было бы немыслимым цинизмом.
Такое было время. Оно испытывало не только блокадным холодом и голодом. Оно в буквальном смысле испытывало душу на разрыв. И каждый пишущий переживал это испытание по-своему. Кто-то приспосабливался, кто-то замолкал, кто-то продолжал работать, гоня от себя “неудобные” мысли, боясь не только реальных житейских неприятностей, но и — инстинктивно — разрушительного внутреннего раздвоения.
Ольга Берггольц – лирик, как сказал Асеев, по складу своей души, по самой строчечной сути. Изобразить для нее значит отразить и – выразить себя. Она не может проповедовать, не исповедуясь. Так уже она устроена, в этом ее поэтическая сила, своеобразие, обаяние.
И в то же время Берггольц – романтик. В произведениях Ольги Берггольц мы не раз сталкиваемся с чертами романтического пересоздания действительности. Это и свободное «перелетание» из одной эпохи в другую, и неправдоподобное столкновение персонажей из разных времен. Романтический стиль Ольги Берггольц выражен и в подчеркнуто активной роли автора, и в обостренно-личной окрашенности повествования, в настойчиво повторяющихся «видениях», сновидениях героев, в сквозных символах, в контрастах и гиперболах, свидетельствующих о повышенном лирическом тонусе авторской речи.
Стихотворная трагедия Ольги Берггольц “Верность” была посвящена обороне Севастополя. “Если пафосом ленинградской эпопеи было терпение, то пафосом севастопольской трагедии было исступление, — сказала Берггольц, тогда же, в пятидесятых. — Но при всем различии в судьбах двух городов-героев было нечто общее. Потому я и обратилась к севастопольской теме...” Это общее, как можно было понять, — подлинная трагедийность, “предельность” ситуации. Поэта притягивали люди, живущие на пределе своих возможностей: каковы они, эти пределы, каков в человеке запас прочности, в том числе и нравственной? Достаточен ли он, чтобы пробиться через все преграды и испытания в светлое будущее, которое должно же, наконец, когда-нибудь наступить?
Трагедия в стихах «Верность» занимает особое место в творчестве Берггольц. О ней Берггольц писала А. Я. Таирову: «Понемногу работаю над циклом стихов о любви – это все результат раздумий над той пьесой, которая никак не может сгуститься из лирики до драматургии». Мы видим, что поэт, обдумывая трагедию в стихах, предощущает ее жанровые сложности и «опасности». Не так-то просто «приподнять на стихи» суровый, как будто сопротивляющийся этому материал. И в то же время форма стиха органична для трагедии. Все дело в том, чтобы лирика, в которой поэт себя чувствует себя как в родной стихии, «сгустилась» до драматургии, стала другим литературным родом – драмой, не утратив своего лирического первородства.
Интересная особенность творчества Ольги Берггольц – произведения одного жанра как бы «перетекают» в другую разновидность: сценарий становится пьесой («Рождены в Ленинграде»), лирика сгущается в трагедию («Верность»), из поэмы рождается сценарий (поэма «Первороссийск», сценарий «Первороссияне»).
Вслед за Блоком – поэтическим наставником Берггольц, она утверждает главенствующую роль лирики в своем творчестве.
Ольга Федоровна верила, как идеалистка, и сомневалась, как реалистка. На вопрос о “загадке Берггольц” можно сказать самым общим и гипотетическим образом: в основе ее все-таки — масштаб личности, сила характера, неистовый максимализм во всем. Она ведь и в жизни была такой: бескомпромиссной максималисткой. Даже на партийном учете в течение многих лет упрямо считала своим долгом состоять не в писательской организации, а в рабочем коллективе “Электросилы”. Сегодня это многим покажется чуть ли не причудой. Но это не было причудой.
Внимание, доверие к человеку, другу, сотоварищу становится одной из самых важных и сокровенных тем лирики Ольги Берггольц. На нее обрушиваются тяжкие удары судьбы – смерть двух дочерей, испытания 1037-1939 гг. Но именно в это немыслимо трудное, драматическое время она особенно напряженно и настойчиво размышляет в стихах о доверии.
Вот стихи 1937 г. о тех, чья дружба не выдержала слишком высокого «атмосферного давления», о милых приятелях – осторожных, забывчивых, легких на расставание:
…И когда зарастут дорожки,
Где ходила с вами вдвоем,
Я-то вспомню вас на хорошем,
На певучем слове своем.
Я-то знаю, кто вы такие,
Бережете сердца свои…
Дорогие мои, дорогие,
Ненадежные вы мои…
Героиня этих стихов – не «такая»: она помнит друзей, которых познала в беде, «запоздавших» к новогоднему столу: и тех, кого нет, и тех кто «далече». Сердце у нее – небереженое.
Когда думаешь о писательской судьбе Ольги Берггольц, о теме доверия, которую она пронесла сквозь долгие годы, на память приходит одно из лучших созданий ее лирики – без него было бы неполным наше представление о ней, о ее поэтической сути: (Ирэне Гурской)
Им снится лес – я знаю, знаю!
Мне тоже снилась год подряд
Дорога дальняя, лесная,
Лесной узорчатый закат.
Читатель слышит в этих строках музыку стиха, мелодичность повторов – «снится… снилась», «знаю, знаю», «лесная, лесной». Постепенно проступает трагический смысл стихотворения – оно говорит о тех, кто оторван от близких, кому не даны «воля и покой». Кончается это стихотворение так:
Им снится лес – я знаю, знаю!
Вот почему, считая дни,
Я так же по ночам стенаю,
Я так же плачу, как они.
В этих словах – как будто сама душа Ольги Берггольц: она бессонна, если страдают другие; судьба ее сотоварищей – ее судьба.
Неустанно и вопреки вновь воздвигнутым преградам Берггольц продолжала утверждать необходимость в литературе правды, искренности и смелости:
…сгорала моментально ложь –
Вдруг осмелится подойти,-
Чтобы трусость бросало в дрожь,
В леденящую – не пройдешь! –
Если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Что хуле сказать: не твое!
(«Я иду по местам боев…»)
Берггольц – поэт воинствующей и жизнетворной памяти. Искусственному забвению, как волнам искусственных морей, она противопоставляет свою память – все ее произведения так или иначе возвращают жизнь жизни, вырывают ее из мертвых песков, поднимают из мертвых вод. В минуты отчаяния и слабости она думала, что на уста ее легла печать молчания, но на самом деле молчали, не смея родиться и выйти из под пера, лишь лживые слова, а правда искала и находила разные пути. И главнейший из таких путей пролегал через Память.
Ольга Федоровна Берггольц, к счастью, увидела самую дорогую для себя книжку «Голос Ленинграда», которая вышла к 30-летию Великой Победы. А 13 ноября 1975 года великого поэта людской скорби не стало. Умерла Ольга Федоровна Берггольц 13 ноября 1975 в Ленинграде. Похоронена на Литераторских мостках.